Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

Когда Настоящее запрет заднюю дверь за моим трепетным посещением
И месяц май заплещет радостными зелеными листьями, словно крыльями,
Нежными, как только что спряденный шелк, скажут ли соседи:
«Он был человеком, всегда замечавшим такие вещи»?

А может, в сумерках, когда, беззвучно, как мгновение ока,

Росный ястреб пролетит сквозь тени и сядет
На гнутый ветром стебель нагорного терновника, зевака подумает:
«Наверняка этот вид был ему хорошо знаком».

Если я отойду в ночной черноте, мотыльковой и теплой,

Когда ежик украдкой переходит лужайку,
Кто-то может сказать: «Он хотел, чтоб такие невинные твари не попали в беду,
Но мало что мог для них сделать; и вот — его нет».

Если, узнав, что я наконец упокоился, они встанут у дверей

И взглянут на полное звезд небо, что видно зиме,
Осенит ли тех, кто больше не встретит мое лицо, мысль:
«У него был наметанный глаз на подобные тайны»?

И скажет ли кто-нибудь, когда прощальный колокол зазвонит по мне во мраке

И встречный ветерок вдруг прервет его звуки,
А потом они снова польются с другим колокольным ударом:
«Теперь он не слышит звона, а раньше замечал такие вещи»?

Эти двадцать строк гекзаметром составляют гордость английской поэзии, и всем, что у них есть, они обязаны как раз гекзаметру. Хороший вопрос: чему обязан гекзаметр своим здесь появлением? Ответ: тому, чтобы старику поэту было легче дышать. Гекзаметр появился здесь не ради своих эпических и не ради столь же классических элегических ассоциаций, а в силу своих трехстопных, по модели «вдох-выдох», свойств. На подсознательном уровне это удобство трансформируется в изобилие времени, в обширные «поля». Гекзаметр, если угодно, — это растянутое мгновение[374], и с каждым следующим словом в этом стихотворении Томас Гарди растягивает его еще больше.

Замысел стихотворения вполне прост: размышляя о своей неминуемой кончине, поэт рисует миниатюрные изображения четырех времен г`ода, каждое из которых может стать фоном для его ухода. Стихотворение, сразу немало выигрывающее благодаря заголовку, свободное от эмоционального вложения, как правило присутствующего в размышлениях о подобной перспективе, развивается в ритме меланхолического созерцания — как, вероятно, того и хотел Гарди. Однако, по-видимому, где-то по пути стихотворение вышло из-под его контроля, и в нем стали происходить вещи, не предусмотренные исходным планом. Другими словами, искусство взяло верх над ремеслом.

Но начнем с начала — а в начале здесь весна, которая вводится с неуклюжей, чуть не скрипучей элегантностью семидесятилетнего: не успевает появиться месяц май, как на него тут же падает ударение. Это особенно заметно после в высшей степени лукавого и скрипучего «When the Present has latched its postern behind my tremulous stay» (Когда Настоящее запрет заднюю дверь за моим трепетным посещением) с его великолепным слиянием свистящих согласных в конце строки. «Tremulous stay» (трепетное посещение) — блестящее сочетание, вызывающее, как легко предположить, ассоциации с самим голосом нашего поэта в этом возрасте и тем самым задающее тональность всему остальному стихотворению.

Конечно, нужно иметь в виду, что мы рассматриваем все это сквозь призму новой, свойственной концу двадцатого века, поэтической речи. То, что нам, сквозь эту призму, кажется лукавым и устаревшим, вовсе необязательно показалось бы таковым в свое время. Если говорить о поводах для иносказаний, смерть не имеет себе равных, и на Страшном Суде она может привести это в свою защиту. Что до самих иносказаний, то «When the Present has latched its postern behind my tremulous stay» великолепно хотя бы уже потому, что показывает, что поэта больше заботит его поэтическая дикция, нежели описываемая им перспектива. В этой строке ощущается покой не в последнюю очередь благодаря тому, что ударными здесь оказываются двух- и трехсложные слова. Безударные слоги уменьшают вес этих слов наподобие постскриптума или запоздалого соображения.