Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

На самом деле растяжение гекзаметра, то есть времени, и заполнение его начинается со слов «tremulous stay». Но дело начинает продвигаться всерьез в тот момент, когда во второй строке, состоящей исключительно из односложных слов, ударение падает на «май». В результате эвфонически вторая строка создает впечатление, что весна у г-на Гарди богаче листвой, чем любой август. Психологически, однако, возникает ощущение наползающих друг на друга определений, переливающихся в третью строку с ее сложносоставными, гомероподобными эпитетами. Общее впечатление (воплощенное в будущем совершенном грамматическом времени) такое, будто время замедлилось, будто каждая следующая секунда его тормозит — ибо односложные слова суть не что иное, как произнесенные — или отпечатанные — секунды.

«Самый зоркий глаз на детали из мира природы»[375], — восхищенно писал о Томасе Гарди Айвор Уинтерс. Мы, конечно, тоже можем восхититься зрением, достаточно зорким, чтобы сравнить тыльную сторону листа со свежеспряденным шелком — но сделано это в ущерб слуху. Когда читаешь эти строки вслух, во второй обязательно запинаешься и первую половину третьей неизбежно проборматываешь скороговоркой. И тогда в голову приходит мысль, что поэт до отказа заполнил эти строки таким обилием деталей из мира природы не ради этих последних, но по причине метрической вакансии.

Истина, разумеется, и в том и в другом одновременно — вот вам подлинная деталь из мира природы: соотношение, скажем, листа и наличного в строке пространства. Может быть, поместится, а может — и нет. Именно таким образом поэт уясняет для себя и ценность этого листа, и ценность имеющихся под рукой ударений. И почти трохеическое распространенное определение «Delicate-filmed as new-spun silk» (Нежными, как только что спряденный шелк) г-н Гарди придумывает не из душевной привязанности к этому листку и к этому конкретному ощущению, а чтобы облегчить слоговую насыщенность предыдущей строки. Если бы он был душевно к ним привязан, он бы поставил их в рифмованную позицию или, во всяком случае, сдвинул из тонального провала, в котором они оказываются.

Тем не менее, технически говоря, эти полторы строки в самом деле демонстрируют качества, которые так ценит у нашего поэта г-н Уинтерс. Наш поэт и сам сознает здесь, что щеголяет деталью из мира природы и к тому же еще слегка ее шлифует. Это и позволяет ему завершить строфу разговорным «He was a man who used to notice such things» (Он был человеком, всегда замечавшим такие вещи). К сдержанности, прекрасно уравновешивающей ветхое великолепие первой строки, он, наверное, как раз и стремился. Эта фраза звучит как готовая цитата, и он приписывает ее соседям, чтобы она не воспринималась как самолюбование или тем более как автоэпитафия.

Доказательств у меня нет — хотя и опровергнуть это тоже невозможно, — но я думаю, что первая и последняя строки — «When the Present has latched its postern behind my tremulous stay» и «He was a man who used to notice such things» — возникли задолго до замысла стихотворения «После меня» и независимо от него. Деталь из мира природы попала между ними по случайности, потому что обеспечила рифму (не слишком ослепительную, поэтому ей понадобилось определение). Оказавшись посредине, она дала поэту строфу, а с ней — и костяк остальной части стихотворения.

Подтверждением этой догадки может служить неопределенность времени года в следующей строфе. Я бы предположил, что это осень, поскольку последующие строфы описывают, соответственно, лето и зиму и терновник без листьев кажется неживым и замерзшим. Эта последовательность слегка странна для Гарди, который всегда мастерски строит сюжет и который, как можно было бы предположить, всегда предпочел бы дать времена года в традиционном, правильном порядке. Но, как бы там ни было, вторая строфа отличается исключительной красотой.

Все начинается с еще одного скопления свистящих в «eyelid’s soundless blink» (беззвучно, как мгновение ока). Опять — без доказательства и опровержения, — но я подозреваю, что «eyelid’s soundless blink» — это отсылка к строке Петрарки «Одна жизнь короче мгновения ока»[376]. «После меня», как мы знаем, — стихотворение о кончине автора.

Но даже если мы оставим в покое первую строку с ее великолепной цезурой, за которой следуют два шелестящих «s» между «eyelid’s» и «soundless», заканчивающуюся двумя другими «s», здесь еще полно всего. Во-первых, перед нами весьма кинематографичный, в замедленном движении «росный» ястреб (The dewfall-hawk), который «comes crossing the shades to alight...» (пролетит сквозь тени и сядет). Обратите внимание на его выбор слова «shades» (тени) — учитывая наш сюжет. И давайте подумаем — почему здесь возник «dewfall-hawk» — в особенности слово «dewfall» (росный)? Что, можем мы спросить, делает здесь эта роса, следующая за мгновением ока и предшествующая «теням»? Уж не скрытая ли это слеза? И разве не слышим мы в «to alight / Upon the wind-warped upland thorn» (сядет / На гнутый ветром стебель нагорного терновника) обузданную или преодоленную эмоцию?