Сочинения. Книга 2. Проза. Страницы дневников

Что бы ещё вспомнить «корейское»? Вспоминаю историю, о которой мне рассказывали в Сталинграде… Есть у нас на Тракторном речка Сухая Мечетка, а возле неё – детский дом. Он построен после войны, потому что до войны у детей, которые живут в этом доме, были свои дома. И были матери и отцы. В 1952 году, когда в Корее шла война, в детский дом на Тракторном приехала делегация английских женщин. Они осмотрели белые спальни с накрахмаленными занавесями на окнах. Попробовали яблок из собственного ребячьего сада. Послушали пионерские песни. А вечером, когда ребята сели за уроки и в доме наступила тишина, гости вошли в комнату для занятий. Увидев на стене большую карту мира, одна из англичанок спросила девочку, сидевшую ближе всех к этой карте:

– Ты знаешь, где моя родина – Англия?

Девочка встала и ответила чётко, как на уроке:

– Ваша родина находится здесь, – и показала на карте Великобританию и Лондон.

И продолжала, как на уроке, звонко и прямо:

– А ещё я знаю, где находится Корея. Сейчас там английские лётчики расстреливают с самолётов корейских детей.

Может быть, не очень вежливо говорить гостям в глаза такую страшную правду, но эта девочка не могла сказать иначе. Отца и мать отняла у неё война. И теперь она считает родными братишками и сестрёнками всех детей, которых война осиротила. И неважно, где они живут, – рядом с ней в детском доме на берегу Сухой Мечетки или на другом краю земли – далеко-далеко в Корее.

Она молодец, маленькая дочь Сталинграда, моя землячка с Тракторного!.. Не хотела бы я быть на месте той англичанки…

В руках у меня книга другой англичанки – Моники Фелтон. Она была в Корее в дни войны и всему миру рассказала о том, что она там видела. О том, как расстреливали корейских детей английские, американские самолёты.

Завтра утром увижу Пхеньян, о котором Моника Фелтон пишет так:

«…Американцы сбрасывали свой смертоносный груз каждые 15 минут… Зажигательные бомбы, затем напалм, взрывчатые вещества и бомбы замедленного действия… Развалины возвышались огромной грудой, балки и столбы лежали на дверных рамах и перекрытиях, а иногда здания были разрушены до такой степени, что их обломки казались галькой, выброшенной приливом на морской берег…»

Летит самолёт курсом к рассвету. Поднимается в синей дымке солнце, осторожно гладит лес и горы.

Выскользнул из-за облака встречный самолёт с иероглифами на сверкающей поверхности. Лётчики здороваются: самолёты качнули крыльями.

– Это уже Корея! – говорит бортпроводница.

И почти сразу внизу потянулись рисовые поля, залитые водой, отделённые друг от друга узкими бортиками-тропинками. Стеклянным блеском вспыхивает на солнце вода, кажется – лежит на земле огромная парниковая рама.

Сверкает внизу удивительно зелёная речка; светлые здания по берегам; заросшие зелёные острова. Это Тэдонган – река Пхеньяна.

Сейчас я увижу Корею такой, какой я видела, представляла её всю эту ночь. Всё, что я передумала, колотится у меня в груди. И я боюсь, потому что не знаю, где взять слова, которыми можно сказать всё это. Как ответить на слова о мире и братстве, которые я услышу сейчас?

Всё было не так, как я думала. Не было разрушенного Пхеньяна, виденного Моникой Фелтон пять лет назад, а был шумный, солнечный город, полный жизни, зелени и подъёмных кранов. Не было ни речей, ни приветствий, ни громких слов о мире и дружбе.

Был маленький деревянный ресторанчик, в который прямо с аэродрома привезли меня поэты Кореи. Кажется, он назывался «Дом голубей» или «Голубятня» и стоял у самой реки. Его деревянные стены выкрашены голубой краской, и это было бы, пожалуй, сентиментально, если бы у самых этих стен не плескалась широкая, глубокая зелёная река, которую я видела с самолёта. Впрочем, не все стены деревянные. Одна из них, та, что выходит к реке, сплошь из стекла, она раздвинута в стороны, и от речного ветра шевелятся углы скатерти и цветы на низеньком столе. Этот речной ветер пахнет морем, потому что река, с которой он прилетел, дважды в сутки мелеет и вновь разливается от морских приливов: море близко. Вот и сейчас на реке час прилива, и она дышит полной грудью, и при каждом глубоком её вздохе поднимаются лёгкие волны и весело шлёпаются о стену, почти рядом со мной. Проплывает мимо маленькая носатая лодка, а над ней, словно крыло нетопыря, качается на бамбуковых шестах серый перепончатый парус. Протянуть руку – и можно потрогать это серое мягкое крыло. Но волны Тэдонгана в час прилива стремительны и непокорны – лодка летит дальше, навстречу солнцу. За Тэдонганом высятся сопки. Сколько их видела я потом! Но это были мои первые сопки, и я решила тогда, что они – самые красивые на всей корейской земле. А на сопках лес, облака над ними и синее-синее небо.

Рядом со мной сидит Мён За – моя переводчица. Ей лет двадцать. Какая она? «Мён За» – по-русски это значит «светлая девочка». Больше про неё ничего не надо говорить: она – Мён За! Она очень волнуется, переводя мне первый тост – слова одного из поэтов, встретивших меня в Пхеньяне: