Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2

 Благодарю Вас за весточку, которая всегда радует меня, каких бы размеров ни была она. Я и не думаю считаться с Вами ответами, так как знаю, что Вы очень заняты, и, как Вы знаете, пишу всегда, когда мне есть что писать. Я рад за свое Дуновение, так как оно связано с красивым периодом моей юности, когда в борьбе рождалась моя настоящая жизнь. Тогда всё вокруг было красочно, певуче и значительно, и я не мог писать иначе как стихами. Случайно я обмолвился в Дуновении: «Уходят... сверкающие песни и, разлетясь, падают во тьму»^[176]. А оно оказалось пророчеством. Дуновение – это песнь посвящения, которую я пропел. Я не хочу писать ничего больше о Дуновении, чтобы не повлиять как-либо на Ваше мнение. Мне хочется услышать его целиком, без расчетов на всё то, что заставило меня писать так именно, как я писал. Вчера я даже написал Вам длинное письмо о многом касающемся моего творчества. Но сегодня я отложил это письмо до другого раза и пишу вновь, именно ввиду этого. Вы заметили, что на обложке Дуновения стоит два четных года. Осенью прошлого строго периодически меня посетило похожее настроение. Эти состояния (наиболее полно для 24 года описано в свете^[177] – длилось неделю) у меня всегда сопряжены с подъемом всех способностей – ума, воли и творчества. В прошлом году я, конечно, был уже не тот. У меня был четырехлетний опыт и я кое-что читал и знал. Я почувствовал, как, впрочем, и всегда, в таком же положении, необходимость разобраться в себе и удалиться от всего рассеивающего. Я приостановил все знакомства, закрылся в маленькой дверной нише, замурованной с одной стороны, а с другой отделенной от комнаты дверью, и здесь на площади кв. 1 1/2 арш., при лампе днем и вечером, заперся почти от всего внешнего, чтобы обдумать и взвесить свою жизнь и самого себя. Тут, после последнего письма к Вам я написал книгу Солнце, где просмотрел всю свою жизнь, весь свой маленький опыт^[178], начал две другие и наметил (и приступил к выполнению) несколько переводов, которые должны стать параллельно моим работам в будущем. Со всем этим я Вас познакомлю, а Солнце пришлю так же, как Дуновение, но после некоторой обработки и упорядочения. В этой книге, которая должна стать если не выше, то наравне с Дуновением (я лично вижу в ней крупный шаг вперед и семена будущих деревьев), есть много поясняющего Дуновение и всего меня. Но достаточно обо мне.

 Мне писали, что Годы прекращаются^[179]. Как это жалко. Потому жалко, что в Годах я видел много хороших задатков и Годы росли, и потому еще, что теперь очень мало журналов, где действительно интересовались бы будущим русской литературы. И положение в этом смысле всё ухудшается.

 Перечитывая старые Сов<ременные> Записки, я наткнулся на автобиографический отрывок Бальмонта, где он рассказывает о своих встречах со смертью. 22-х лет в порыве юношеского волнения на почве любви он выбросился в окно из третьего этажа^[180]. Поэт сломал обе бедряные кости, руку и рассек висок. Целый год понадобился на преодоление этой глубокой жизненной раны, и, несомненно, такой человек подстрелен уже навсегда. Он свидетельствует, что этот роковой случай дал толчок расцвету его творчества, жадности к жизни. После этого Бальмонт становится понятным целиком, а творчество его приобретает живой интерес. Всё объясняется глубоко психологически, а не отвлеченными рассуждениями о Ницше и реакции. В сущности, каждый приходит сказать одну идею или один момент своей жизни. Что бы было Бальмонту в самом начале так просто пояснить себя? Но с другой стороны, что помешало ему это сделать?

 Чем дольше я смотрю в туман прошлого русской поэзии, тем крупнее и значительнее вырастает перед моими глазами фигура Державина. Под неуклюжестью, внешней рассеянностью жизни в нем скрывался очень глубокий, вдумчивый и значительный человек. Может быть, только обстоятельства светской жизни не дали достаточно развернуться этим задаткам. Я не буду говорить о силе и яркости его таланта – это сразу бросается в глаза; я хочу Вам напомнить один эпизод жизни Державина, который Вы, может быть, забыли в деталях или не достаточно внимательно вгляделись. В объяснении к оде Бог (как-никак переведенной на многие языки) Державин пишет: