Сочинения. Воспоминания. Письма

На площади часто служили молебны. Стояли ряды солдат, их благословляли попы на войну. Генералы объезжали ряды солдат. И Джеменей вздумал отомстить, когда на площади увидел казаков и со свитой ряды объезжал генерал. Джеменей пополз на главную улицу и стал ждать, когда поедет Анненков и его отряд. Казаки думали, что калека переходит улицу, задержались. Лег Джеменей посреди улицы, раскинул руки и обрубки ног и закричал громко, как кричат только хорошие певцы степи:

– Анненков-грабитель, украл мои ноги, возьми жизнь мою!

Соскочили казаки с лошадей, подхватили живой обрубок и понесли с дороги.

Громко кричал Джеменей:

– Украл ноги, пристрель грудь мою. Казыкыртасын жизнь мою.

Такого оскорбления не мог вынести Анненков. Много он убил людей, а Джеменея память воскресила. Подъехал:

– Расходись.

На тротуаре около женской гимназии лежал живой обрубок и голосил громко:

– Анненков-убийца, убил мой аул, убей меня. Казыкыртасын жизнь мою.

Выстрел – кровь и мозг на досках. Привыкший убивать не промахнулся.

Так отомстил Джеменей Анненкову. Позорные дела Анненкова забыты. А о смерти Джеменея сказки расскажут и песни споют.

1922

Саудакас

В тяжелые годы колчаковщины, когда казаки атамана Дутова в Тургайской области жгли оранжевые степи, атаман Дутов производил мобилизацию среди киргизов и не пожелавших взять оружие убивал. Приехали казаки в Тургайскую степь Сары-Арки и стали косить аулы киргизские. Каждый киргиз – это чиинка, соломинка, и складывали в копны, только каждая соломинка в копне была киргизским телом.

Высоко летали, не шевеля крыльями, серогрудые коршуны и заунывно кричали надоедливым заунывным свистом.

– Посадили мобилизованных киргиз в вагоны, в ящики, – говорил Саудакас, – словно в спичечные коробки натолканы мы, спички.

Жаль было Саудакасу жену, детей, юрту, родную степь, и сон бежал от Саудакаса, как тарбаган; и только одна мысль начала расти и скоро выросла тарантулом мохноногим, прожорливым, и пожирал тарантул все мысли и оставлял надоедливые слова: «Тургень, джаргень джер яни ни алган тендек имагул, слышишь, Ибрагим, – Тургень джаргень яни ни алган тендек имагул».

– Стучат колеса, – говорит Ибрагим, – надоело слушать, уши болят.

– Ты прислушайся, что они говорят.

– Где родился, где рос – какой человек забыть может?

Пять восходов солнца слушал Саудакас песню колес. Сон улетел, а колеса надоедливо кричали свою железную песню: «Тургень, джаргень джер яни…» – и были слова одинаковы, как трава чий. Привезли киргиз и заставили рыть ямы длинные, вбивать колья и обматывать колкой проволокой. Ибрагим отказался рыть землю и сказал знакомому казаку, который прежде часто гостил у Ибрагима:

– Андрюшке, ты сдурел, что ли? Не буду, Андрюшке, рыть землю, степь-матери больно, степь кормит, зачем буду землю портить? Не буду.

Выстроили виселицу и для устрашения первого повесили Ибрагима. Подошел Саудакас и говорит, а сам плачет и, как ребенок, утирает слезы кулаками:

– Андрюшке, ты что, не узнал, что ли? Свой человек это – Ибрагимка, сколько раз баранину ел. Сдурел что ли, не узнал, что ли?.. Мой весить нельзя, нам больно будет… – И отошел Саудакас. Напугались мысли и притихли.

Скоро закрякали невидимые утки. Летели пули, как степные осы, жалили людей до смерти.

Прислушался Саудакас и удивился: невидимые утки крякали, железным криком крякали:

– Тургень, джаргень джер яни ни алган тенден имутул. Где родился, где рос – какой человек забыть может, и узнал Саудакас от Андрюшки, что это войско, нанятое богачами, воюет против войска бедняков, не желающих своими трудами увеличить богатство богачей.

– А ты что, Андрюшке, сдурел, что ли, – Ибрагимку повесил? Мой шибко напугался.

– Да, Саудакаска, попал в колесо, одним словом, в переплет, а как избавиться, не знаю. Может, придумаешь? Раскинь-ка мозгами. Ибрагимку мне и самому жаль, да ничего не поделаешь – служба колчаковская.

– Бежать, бежать надо, – сказал Саудакас.

– Ну, ты, дурак, тише! – и нагайкой огрел Андрюшка Саудакаса.

Завыл Саудакас. Выл долго, надоедливо, как умеют выть только голодные волки, и можно было понять:

– Ты что, Андрюшке, сдурел, что ли?

А утром, когда небо раскрыло свой глаз, начало подниматься, чтобы осмотреть всю степь, когда Аллах надел шелковый халат и застегнул на золотую пуговицу-солнце, ушел Саудакас с товарищами, и никто не видел, даже железная птица, что там высоко летала и зорко смотрела, словно степной коршун, не шевелила крыльями и стонала: «Тургень, джаргень ни алган…»

Птица зоркая не видела, проглядела, – сорок пять человек уползли; проглядела птица и не бросала яиц, которые производят гром и огонь и ранят землю.

Через двадцать закатов солнца вернулся Саудакас в родной аул и рассказал, что видел, на какой стороне правда. Правда на стороне победителей, сказал Баир, а Баир – отец Садуакаса.

И скоро по оранжевой степи растянулись длинные ленты отступающих войск атамана Дутова и, разбитые, скрылись в необозримых степях Сары-Арки…

1922

Алимжан

Не было лучшего в степи певца, чем Алимжан Кокчетавский, но замолчал певец Алимжан, и когда просили его спеть, он говорил: