Сочинения. Воспоминания. Письма

Жили тихо и мирно киргизы, иногда казалось, что такой жизни хватит на долгое время. Скот, мясо, кумыс, степь зеленая – все есть. Чего еще надо? Бывало иногда горе – на белой колеснице, под песни пурги и бурана, проносилась смерть, устилая свой путь трупами скота, вся степь покрывалась гладким, как стекло, льдом, и снег местами казался опрокинутыми фарфоровыми тарелками. Но проходило время джута, и забывали свое горе киргизы.

Велика и обширна Теренгульская волость. Много аулов кочует по лицу степи, и самый большой – аул Джеменея, сына Растамбека. Знатного человека Джеменея вся степь знает. Юрта у Джеменея из белой кошмы шелком расшита, бухарским, разноцветным. Три жены у Джеменея. Сам Джеменей роста высокого, борода большая, серебряная, как ковыль. Охоту любит Джеменей. Пять беркутов держит с гор Иык-тау, пять степных кокчетавских соколов. И было так. Вместе с пылью степной понеслись по степи Сары-Арка вести, сначала легкие, как пыль степная, потом тяжелые и страшные. Казаки из отряда Анненкова грабили киргиз, рубили юрты топорами, раскладывали костры, жарили, варили молодых барашков и, уничтожив аул, уезжали с гиканьем и свистом, с разбойничьими песнями. Впереди отряда ехал матерый казак Филат Осетрин и гордо вез длинную палку, на которой болталась квадратная аршинная темная тряпка. Это было знамя Ермака, украденное Анненковым из музея.

Когда обо всем рассказали Джеменею, погладил он свою большую широкую бороду и сказал:

– Пусть бедняки боятся атамана Анненкова. Мне ли, богачу, бояться? Я устрою байгу в честь его приезда, охоту устрою, у меня тысяча лошадей. Мне ли бояться защитника богачей?

Такое хвастливое слово сказал Джеменей. Отдал приказание Джеменей ждать гостей. И вот вдали показались казаки. Сначала они были маленькие, как черные степные вороны, потом все больше и больше, и скоро ветер принес разбойничью песню, казачью, с присвистом. Сам Джеменей с тремя женами вышел встречать гостей. Подъехали казаки, слез с лошади атаман Аненнков и спрашивает:

– Чей это аул?

– Мой, ваше превосходительство. Я – бий[59] Джеменей, сын Растамбека, прошу пожаловать.

– Джеменей?! Ах ты, негодяй, мерзавец, сукин сын, язви тебя в сердце, как ты смел большевикам лошадей давать? Самый главный комиссар от погони благодаря тебе убежал. За это весь твой скот подлежит конфискации, а аул – уничтожению.

– Подожди, послушай, ваше превосходительство! Не знай, кому давал лошадей. Она просил.

– Довольно! Нужно вас, мерзавцев, учить.

Сели казаки на лошадей и поехали.

Махнул рукой Джеменей: уезжай – не жалко.

Только остановились, отъехав, как начала кричать огромной перепелкой машина-пулемет и слюной свинцовой начала брызгать на аул, как разъяренный весной верблюд. Невидимая коса скосила аул Джеменея, много убило киргиз, а самому Джеменею по колено, как бритва срезает волосок, так Джеменею отрезало ноги. Скосили казаки Анненкова аул Джеменея и дальше уехали.

Вот и все. Озлобленный Анненков отступал от отрядов партизан и все уничтожал на своем пути. Шедший вслед отряд партизан подобрал раненых киргиз из аула Джеменея, подобрал и Джеменея.

Через два месяца, когда степь сделалась золотой от поцелуев солнца, по пыльной дороге в город Омск поползла гусеница. Это полз старый Джеменей, отомстить хотел Джеменей своим обидчикам.

В большой город приполз Джеменей. Неприветливо встретил город гусеницу-Джеменея, улицы города устланы колючими камнями, загрубели руки Джеменея, кожа на руках, как подошва на ногах, а ползти больно – о ногах своих забыть не может Джеменей, кажется, что пятки чешутся. Через неделю Джеменей сидел на паперти собора с другими нищими. Нищие сначала гнали Джеменея:

– Уходи, немаканая лопатка, хлеб у нас отбиваешь, здесь православные, а ты иди к своим немаканым, иди в мечеть.

– Зачем мой пошел в мечеть? Мой Аллах мой ноги не отнимал. Ноги у Джеменея был, руки у Джеменея был, кто из мултык-ружье стрелял, кто ноги оторвал, кто жену убил, кто дочка убил? Мой Аллах нашу дочку Айначу не убивал. Пускай ваш Бог нем.

И нищие, так много пережившие и так много перестрадавшие, пожалели Джеменея и приняли его в свою компанию. Дали ему в руки деревяшки, на ноги приделали из кожи защитные мешки. И Джеменей деревяшками выстукивал киргизские мотивы и пел:

– Возьми в руки ружье и прострели грудь мою. Я и тем буду доволен, что покончил жизнь свою…

Иногда нищие пели заунывные песни, и Джеменей плакал, утирал слезы кулаками и по лицу, желтому, как осенняя степь, растирал грязь, и морщины становились четкими, как трещины на солончаке. Нищие были довольны. Как же быть недовольными, когда видишь несчастье большее, чем у самих?

– Смотрите, киргизская лопатка, а плачет!

– Ну-ка, спой-ка песню – стон степного ветра.

И Джеменей пел песню – стон степного ветра. Вспоминал свою родную степь, и казалось, что это плачет сама тишина, придавленная страданием и несчастьем.

Содержания не было у этих песен, это были песни без слов, но каждый слышал в них свое горе.