Софийские рассказы

Она вздрогнула, услышав мой вопрос. Конечно, она не ожидала его. Я поставил ее в затруднительное положение, И наверное, она покривила душой, ответив мне:

— Да, люблю. Он мой товарищ по жизни.

— Поздравляю тебя.

— Не стоит. Еще не учредили орден за такую любовь.

— А надо бы.

— Ты этого хочешь?

— Ну, я-то никогда не получу такого ордена.

— А почему? Ты ведь тоже любишь. Это же видно.

— Кого люблю?

— Ты знаешь, о ком я говорю… Но я должна тебя предупредить по-дружески — будь осторожней! Вопрос очень сложный.

— Ничего не понимаю.

— Поймешь… Мы всегда слишком сентиментальны и снисходительны, пока нам не сядут на голову. Я сторонница более суровых мер… Мы и так достаточно много пускаем слюни, играя в демократию.

Она, все больше распаляясь, спорила со мной. И я, задетый ее никому не нужными, пустыми словами о долге, дисциплине, начал возражать. Мы все больше и больше отдалялись друг от друга, потому что я не мог безоговорочно соглашаться с ее взглядами на общество, людей и их мораль. Может, все и кончилось бы простым спором, если бы она не стала кричать, что таким, как я и Виолета Вакафчиева, нет места в нашем рабочем коллективе. Я вскочил:

— Как это понимать?

— Как хочешь! — резко выкрикнула она. — Ты подвел меня с ее назначением, а теперь она пытается водить всех за нос.

— Все ясно, — сказал я. — Спокойной ночи!

— Не все тебе ясно.

— Все!

— Спокойной ночи.

Я взял ее руку. Она была холодна как лед.

17

Когда я думаю о Гергане и Виолете, мне всегда вспоминается, как мы строили этот город, и я не могу избавиться от этих воспоминаний. Мы заплатили за все. Нам не на кого сердиться. Даже когда Гергана сказала мне, что Виолета пытается водить всех нас за нос, я особенно не рассердился на нее. Ведь у Герганы были добрые намерения.

Она хотела меня спасти, потому что боялась за меня…

Подойдя к дому Лачки, где я теперь жил, я осторожно открыл плотно сколоченную из дубовых досок калитку и незаметно вошел во двор. Дом и пристройка тонули в тени шелковицы. Окна были открыты, потому что Лачка любил свежий воздух, а главное — всегда слушал, кто входит и кто выходит. Только сон мог побороть это его неистребимое любопытство. Вот на это и была моя надежда, когда я бесшумно, как кошка, поднимался по бетонным ступенькам крыльца. Но не успел я сделать и нескольких шагов, как с балкончика кухни послышалось:

— Эй, кто там?

Лачка обычно спал в кухне. Он страдал бессонницей, как почти все пожилые люди, и в ночной тишине прислушивался к тому, что происходит во дворе и на улице. В последнее время его любопытство обострилось, особенно в отношении меня. Виолета, разнося книги по кварталу, как-то между прочим сказала ему, что была когда-то моей женой. После этого Лачка немного изменился, стал задумчивым. И вот сейчас он, как всегда, проводил на кухне бессонную ночь. Ему все было ясно. Не осталось никаких колебаний и сомнений: я развратник, Виолета распутница. Мир делится на богатых и бедных, на мошенников и ангелов. Сам он — среди ангелов. Он вертится без сна на постели, оплакивая свою прошлую жизнь, когда он получал чаевые в ресторане «Болгария». Сердце его обливается кровью. А черные силы живут в достатке и неге — директора, начальники, разного рода общественные руководители… А ведь в те годы он, только пожелай, мог и третий этаж надстроить! А сейчас вот вынужден вертеться в кухне и считать стотинки, которые подбрасывают ему случайные жильцы.

Думая об этом, Лачка тяжело вздыхал.

— Поэт? Что это еще за поэт? — спросил он меня однажды, когда мы сидели с ним. — И почему вы его превозносите, если он покончил жизнь самоубийством?

Я почесал в затылке и ответил глубокомысленно:

— Сложное это дело, Лачка… Серьезное…

— А как он?.. Отравился или повесился?

— Отравился, — ответил я. — Яд — это самое эффективное средство!

— Где же он его купил? Он что, свободно продается? Или из-под полы?

— Можно купить…

— А я и не знал… Что, мышьяк, что ли?

— Мышьяк… А может, люминал, цианистый калий или еще что…

— Нет, эти штуки продаются из-под полы, иначе быть не может… И насколько я знаю, стоят недешево… Это яд! — Он задумался. — Хотя для него деньги не имели никакого значения. Раз решил умереть, то не пожалеет денег. Что значат деньги для самоубийцы? Заплатит, сколько затребуют. Правда же?.. А где они живут, эти поэты, а?

— Какие поэты?

— Вообще поэты?

— В большинстве своем в Софии. Там у них квартиры.

— Да, все в Софии… А здесь что, их нету? Как нету? И почему? Должны быть.

— Думаю, что есть.

— Да? А где, например? Ты их видел? И как они выглядят?

— Лохматые. И пьют.

— Что пьют?

— Коньяк.

— Так я и предполагал, — вздохнул он и снова задумался. — Мышьяком быстро… Несколько минут — и конец! Да, какие деньги люди имеют, а мы за каждую стотинку спину гнем… Что, не так?

Лачка попросил меня достать ему какое-нибудь грустное стихотворение. Я пообещал, и мы расстались. На следующий день я принес ему стихотворение. Он согнул листок и положил его в задний карман брюк, в котором обычно носил бумажник.

— Интересно, сколько же они получают за свои стихи? — спросил он.