Союз еврейских полисменов

— Вы же сказали, что я выгляжу прекрасно, мисс Ландсман, — сказал Шпильман, поддразнивая ее, взывая к ней, умоляя ее.

— Ты выглядишь великолепно, малыш, — сообщила ему Ландсман. На ней были голубые джинсы, заправленные в высокие черные сапоги, мужская белая рубашка из вискозы, старая стрелковая куртка из запасов Главного полицейского управления Ситки, на кармане которой значилось «ЛАНДСМАН». — Просто сказочно.

— Ох, вы врете, врунья вы.

— А по мне, вы выглядите на все три тысячи пятьсот долларов, Шпильман, — сказала Ландсман не без нежности. — Может, на том и порешим?

— Мне не понадобится инвалидная коляска, доктор, — без упрека сказал Шпильман. — Но спасибо за заботу.

— Вы готовы, Мендель? — спросил Робой кротко и нравоучительно, как всегда.

— Мне нужно быть готовым? — осведомился Мендель. — Если я должен быть готов, нам бы стоило вернуться на пару-тройку недель назад.

Непроизвольные слова вырвались из горла Литвака, будто словесный смерч, порыв смешанного с песком воздуха. Ужасный звук, как если бы ком горящей резины плюхнулся в ведро со льдом.

— Тебе не нужно быть готовым, — сказал Литвак. — Нужно просто быть здесь.

Все казались потрясенными, испуганными до ужаса, даже Голд, который мог бы беззаботно читать комикс при свете горящего человека. Шпильман медленно повернулся, улыбка таилась в уголке рта, как у младенца, сидящего на руках.

— Альтер Литвак, я полагаю, — сказал он, протягивая руку и сердито глядя на Литвака, стараясь казаться суровым и мужественным, словно посмеиваясь и над суровостью, и над мужественностью, и над тем, что сам он почти лишен и того и другого. — Вот же хватка, ой, просто кремень.

Рука у Менделя была мягкой, теплой, чуть влажной — вечный школьник. Что-то в Литваке сопротивлялось этому — теплоте и мягкости ее. Он сам испугался птерозаврового эха своего голоса, испугался того, что вообще способен говорить. А еще его ужаснуло что-то в Менделе Шпильмане, что-то в его пухлом лице, в его скверном костюме, в его улыбке вундеркинда и в его отважных попытках спрятать свой страх, — ужаснуло и побудило Литвака заговорить впервые за многие годы. Литвак знал, что харизма реальна, хоть и не поддается объяснению, как химическое пламя, которым самовозгораются некоторые несчастные счастливчики. И что она аморальна, как всякий огонь дарования, и не связана ни с добром, ни со злом, ни с властью, ни с пользой или силой. Сжимая горячую руку Шпильмана, Литвак лишний раз уверялся, как разумна была его тактика. Если Робой сможет поднять Шпильмана на ноги и заставить его жить снова, тогда Шпильман сможет вдохновить и повести за собой в поисках новой территории не просто несколько сот вооруженных верующих или тридцать тысяч авантюристов в черных шляпах, но весь потерянный и скитающийся народ. План Литвака должен был сработать, поскольку в Менделе Шпильмане было нечто, заставившее человека без голоса заговорить. И этому нечто в Шпильмане противилось другое нечто — в самом Литваке, оно отрицало первое нечто, отвергало его. И Литваку хотелось раздавить эту руку школьника в своей, раздробить каждую ее косточку.

— Как делишки, аид? — спросила Литвака Ландсман. — Сколько зим.

Литвак кивнул и пожал ей руку. Он, как всегда, разрывался между естественным импульсом восхититься компетентным профессионалом и подозрениями, что она лесбиянка. А эту категорию людей он почти принципиально не понимал.

— Ну, тогда хорошо, — сказала она. Она все еще прижималась к Шпильману, и, когда ветер усилился, прижалась еще тесней, положила руку ему на плечо, притягивая к себе, обнимая. Скользнула взглядом по зеленоватым лицам мужчин, ждущих, чтобы она передала им ценный груз. — Тогда все с тобой будет в порядке?

Литвак написал что-то в блокноте и протянул его Робою.

— Уже поздно, — сказал Робой. — И темно. Давайте мы устроим вас на ночь.

Казалось, она несколько минут обдумывала, не отказаться ли от предложения. Потом кивнула.

— Отличная идея, — сказала она.

У основания длинной витой лестницы Шпильман остановился, прикидывая детали восхождения и разглядывая платформу подъемника, от которого отказался, и на него накатило явное сомнение по поводу всего, что с этой минуты от него ожидают. Он плюхнулся в инвалидную коляску с наигранным драматизмом.

— Суперплащ забыл дома, — сказал он.

Когда они достигли вершины, он остался в коляске и позволил Ландсман отвезти его в главный корпус. Трудности путешествия, или шаг, на который он отважился наконец, или понижение уровня героина в крови начали сказываться. Но когда они дошли до приготовленной для него комнаты на первом этаже — кровать, письменный стол, стул и прекрасные английские шахматы, — он собрался. Залез в карман помятого костюма и достал ярко-желтую коробку.

— Ну, я полагаю, должен последовать мазелтов? — сказал он, раздавая с полдюжины прекрасных на вид сигар «коиба».

Аромата сигар, даже нераскуренных, даже в трех футах от его ноздрей, было достаточно, чтобы нашептать Литваку обещание честно заслуженной передышки: чистые простыни, горячая вода, темнокожие женщины, отдохновение после жестоких битв.