Союз

Что дела его становились плохи, это Петр Петрович и сам иногда замечал и если не предпринял ничего против этого, то в душе изредка мучился самыми грустными предчувствиями. Не предпринял же никаких существенных мер он оттого, что решительно недоумевал, что ему делать. Все прежние его системы лопнули, планы рушились, новое проектированное им хозяйство, основанное на выгоде, с одной стороны, и великодушии к парашкинцам — с другой, не удалось, принеся ему один срам и сознание своей ненужности. Что после этого оставалось предпринять? У него уже несколько раз зарождалось желание все продать, бросить и бежать, и удерживался он на месте, в Парашкине, только мыслью, что "везде один черт на дьяволе". Ему сразу представлялась в будущем неизбежность вечного шатания и безделья, и он покидал намерение бежать, чувствуя, что в сердце его еще трепещется надежда найти дело. Он все еще не имел силы отказаться от желания устроить свое имение так, чтобы оно, с одной стороны, приносило доход и возвышение над всем окружающим миром, а с другой — нравственное удовлетворение. В нем осталось неизменным желание играть роль и быть в главе хотя бы стада. Но в то же время он во многом переменился. После смерти отца, представителя крепостных инстинктов, Петр Петрович преобразился главным образом в том, что перестал смотреть на мужиков как на живность. Он думал согласить свою собственную выгоду с выгодой парашкинцев — так и мотался он между этими крайними точками. Можно с уверенностью сказать, что после неудачи его культурных планов он потому и сделался вялым и бездеятельным, что никоим образом не в состоянии был соединить эти две выгоды. Он видел, что самое легкое и простое дело — это схватить мужика, которого никто больше не блюдет, запрячь его и поехать к одной из своих целей, но это внушало ему непреодолимую брезгливость.

Между тем выбора он не видел: или собственное спасение и истязание других, или постыдное бегство из того места, где он мечтал быть влиятельным и богатым цивилизатором! Он намеревался устроить из своего родового имения рай земной, заложив в фундамент этого рая культуру и великодушие, — и вдруг… Mon dieu [2], до чего он дойдет, если останется в раю и примется мучить парашкинцев!

Как назло, с некоторого времени Петр Петрович отовсюду слышал дурные вести; всякий, кто с ним говорил, непременно считал как бы обязанностью своей, рассматривая дела Петра Петровича, прибавить: "Плохо-с!" К нему раз заехал сосед и наговорил столько горьких истин, что Петр Петрович после этого всю ночь не мог заснуть, все представляя себе зрелище нарушения контрактов, разорения и бегства. В эту ночь он ясно вообразил, как он продал имение, как на все махнул рукой и как вычеркнул свое имя из культурного списка.

Даже прежние почитатели его стали относиться к нему как-то двусмысленно. Старшина Сазон Акимыч, с которым ему изредка приходилось иметь дело, встречал и провожал его с большим равнодушием, чем прежде. А исправник Лука Алексеич Плюхин вел себя с ним просто неприлично, помимо того что по целым месяцам глаз к нему не казал. Однажды Петр Петрович пригласил его на обед, когда тот проезжал по округу, и стал расспрашивать его о новостях по уезду. Лука Алексеич рассказал ему о всеобщем разорении и, перейдя внезапно к делам самого хозяина, прибавил: "Плохо-с!" Несмотря на то что Петр Петрович резко прервал его, он не унимался. Он держал себя крайне свободно, ел за троих и не постыдился обвинить в разорении самих "господ помещиков". К довершению невежливости Лука Алексеич перед прощанием взял Петра Петровича за пуговицу, наговорил ему кучу полицейских сентенций, икнул фаршированной капустой и уехал как ни в чем не бывало. Петр Петрович был до того поражен, что с первого разу не мог обнять все неприличие человека, который несколько лет назад настоялся бы у него в прихожей, и только заметил себе, что положение его и в самом деле, вероятно, отчаянное.