Сокол Ясный

Но если бы дело как-то зависело от нее, Унелада постаралась бы помочь изо всех сил. Хоть и годясь ей в отцы, Бранемер казался ей так красив и статен, что при взгляде на него сердце замирало; но было еще что-то, греющее душу, сочувствие к его бедам и желание, чтобы все у него было хорошо. Он ни на что не жаловался, старался держаться бодро и весело, но в душе Унелады крепло желание сделать для него что-нибудь доброе, позаботиться о нем. Будучи дочерью своей матери и внучкой своих бабок, она и без воды видела, что на душе у него камень, и не первый год лежит он там. Еще и поэтому Унелада очень хотела проводить его к Лютаве, чтобы, при надобности, попросить за него. Но Красовит, когда она снова об этом заикнулась, отказал наотрез и положил конец разговорам. Отец был упрям, как гора каменная: сказал нет, значит, нет. Хотя какая же опасность ей могла грозить с дружиной Бранемера, пусть бы весь лес был полон «отреченных волков»? Да и волки эти должны быть совсем сумасшедшими, чтобы даже подумать дурное о родной сестре Радомера красгородского. Был бы Радомер дома – он бы проводил, с ним отец отпустил бы!

Но того, чего Унелада сейчас хотела больше всего, не могла сделать, наверное, даже сама Лютава. Только небесной богине Ладе под силу омолодить Бранемера дешнянского лет на десять-пятнадцать. Унелада отметила про себя, что надо будет при встрече расспросить мать, каков он был в молодости, а заодно и почему же Лютава не вышла за него двадцать лет назад! Унелада усмехнулась при мысли, что Бранемер тогда мог бы сейчас быть ее отцом, и порадовалась, что он все же ей не отец.

Князь Бранемер был польщен тем, что дочь Лютавы хочет ему помочь, но не менее был рад и тому, что отец запретил ей это. В присутствии Унелады ему было трудно думать о своих делах – да и когда он ее не видел, днем при солнце и ночью при месяце, образ девушки, прекрасной и свежей, будто богиня Заряла, витал перед его взором, заслоняя все то, что было для него так важно. «Размечтался, будто отрок! – сам себя одергивал он. – Тоже еще, жених нашелся – борода седая». К тому же его жена, княгиня Милозора, была еще жива, а в младшие жены воевода свою дочь, княжескую внучку и племянницу, едва ли отдаст.

Предстоящая встреча с Лютавой его волновала и тревожила не менее, чем если бы он и впрямь задумал сватать ее единственную дочь. От Лютавы зависело будущее его рода и племени. А при попытке взглянуть в будущее мысли, словно привязанные, возвращались к Унеладе, и дешнянский князь старался подавить вздох. Тут он не чувствовал уверенности: кто знает, какие глубины таятся в родной дочери Лютавы и не оборачивается ли она в полнолуние какой-нибудь зверицей. Но против воли она, одна из всей семьи, внушала ему доверие. От вида ее румяного лица, блестящих голубых глаз, приветливой улыбки, пушистого золота волос, струящихся и сияющих, будто солнечные лучи сквозь ветви, в душу проливалась отрада. Взглянуть на нее было что выйти на высокий речной берег в разгар лета, увидеть море душистых трав, цветов, яркую синь реки с глазками-бликами. Глядя ей в лицо, Бранемер забывал свои годы и свои беды, чувствовал себя парнем-женихом, у которого все еще впереди и хватит молодых сил одолеть любые невзгоды.

Глава 2

Когда Бранемер наконец отправился к Лютаве, провожали его Божаня и десяток кметей. Идти пришлось пешком: сказали, что по тем тропкам лошадь не пройдет, и это оказалось правдой. Узкая тропа вела через густой лес, змеей пробираясь по оврагам, сквозь бурелом, где приходилось низко кланяться, пролезая под упавшими поперек тропы старыми елями, уже без коры, серыми, будто болотная земля. Через болотце, где ярко-зеленый мох и хвощ был усыпан золотом березовой листвы, а по сторонам торчали водянистые грибы-подберезовики на белых чешуйчатых ножках. Большие ели, вывороченные из ненадежной почвы, подняли на корнях огромные пласты земли; издалека эти выворотни можно было принять за медведя или чего похуже – за зверя-мамонта, что обитает под землей, прорывая там ходы огромными зубами. Иной раз тропа совсем пропадала, и возникало нехорошее чувство, уж не завели ль их кривичи на погибель, но потом, выбравшись из очередного оврага или миновав сухую, поросшую соснами и вереском пустошь, бывшую гарь, где часто, будто зубья в гребне, торчали молодые тонкие сосенки, Божаня уверенно указывал – туда! – и через какое-то время на серой лесной земле вновь появлялась тропа.

Признаков жилья за весь день ни разу не встретилось: заросшие лядины были старыми, покинутыми несколько десятилетий назад.

Когда они наконец пришли, уже под вечер, Бранемер понял это сам. Посреди большой поляны стояла одинокая изба, и больше ничего: ни грядки, ни клети. Дверь была притворена, на стук и крик Божани никто не отозвался.

– Да здесь я! – вдруг сказал голос со стороны и вроде бы сверху.