Соколиная охота

– Что нам Курган, друг мой! Почему не махнуть с почтеннейшим господином Фальком в Петербург? Или, того пуще, в веселую Варшаву?

– Ну да!? – обернулся Семёныч и бросил на сидящих в коляске бар недоверчиво-восторженный взгляд.

Штаб-ротмистр осторожно улыбнулся разбитыми губами, представив какое смятение царит в душе вчерашнего холопа. Он, должно быть, не в силах вообразить себе и мало-мальски цивилизованного поселения, глядя в эту минуту на буйство и дикость придорожной растительности.

Вокруг, в самом деле, тянулись по-осеннему унылые холмы, густо поросшие ломким ракитником, березняком и еще черт знает чем. Копыта гнедой и игреневой лошадок весело чавкали, увязая в так и не просохшей проселочной хляби. Впереди маячил памятный фехтмейстеру бор. Над головами то и дело разносился хриплый крик ворона, одиноко парящего над темно-зелеными кронами ближних сосен.

– Ну, насчет Варшавы – это я, может, перегнул, – вздохнул Нестеров, тоскливо оглядываясь по сторонам. – Однако губернскую столицу, Семёныч, я тебе обещаю!

– Тобольск? – поднял брови Иван Карлович.

– Тобольск.

– Позвольте, государь мой, но как же ваша семья? Они по-прежнему еще в Далматовском монастыре?

– А что семья? – отмахнулся доктор. – Подождут-с! Варвара у меня с понятием. Я давеча подготовил для нее письмецо, в котором подробно изложил события последних дней и заодно уведомил, что дела принуждают меня совершить кратковременный вояж к губернскому полицмейстеру.

Вадим Сергеевич похлопал себя по нагрудному карману, в котором, очевидно, и находилось письмо.

– Вы, друг мой, чрезмерно меня обяжете, если по пути домой завернете ненадолго в монастырь и передадите настоятелю мое послание. Если только вас не затруднит сия маленькая просьба?

– Ничуть. Но, что вам делать в полиции? Неужели, вы желаете подать частную жалобу на Антона Никодимовича?

– А вы, Иван Карлович, думали, что я стану терпеть произвол и пренебрежение своими прямыми обязанностями?

– Помилуйте, да что он вам такого сделал! Подумаешь, отказался учинить следствие по вопросам злоупотребления крепостным правом. Что с того? Его сиятельство, царство ему небесное, так или иначе, понес заслуженную кару. Не по земному закону, так по закону Божьему!

Доктор гневно сверкнул глазами из-под пенсне.

– Теологические диспуты оставим богословам. Меня, в первую очередь, интересует справедливость мирская. Здешняя!

Фальк философски пожал плечами.

– Стоило ли портить отношения с приставом ради сомнительного удовольствия пнуть мертвого льва? При всем уважении, ваше благородие, никогда не понимал людей, рискующих своим положением во имя некой абстрактной идеи.

Доктор поместил трость между коленями, сомкнул на набалдашнике пальцы обеих рук и уперся в них подбородком. С минуту или две он задумчиво молчал, покачивая седеющей головой в такт движению брички, затем с достоинством произнес:

– Для меня, Иван Карлович, человеческое достоинство – не пустой звук! Каждый из нас – это целая вселенная! Я всю свою сознательную жизнь положил на то, что бы эта абстрактная, как вы изволили выразиться, идея хоть для кого-то стала реальностью.

Фехтмейстер задумчиво молчал.

– Я с детства не выношу скотства. На тупость власть предержащих отвечаю неистовством! Так уж воспитан, за что бесконечно благодарен своим родителям. Вы же видите, друг мой, как низко пали в наше время русские помещики. Арсентьев тому ярчайший, но далеко не единственный пример. Разве можно оставить все как есть? Очнитесь же, наконец, ото сна! Нужно немедленно что-то менять!

– И вы можете с уверенностью сказать что именно?

– Да! Да, черт бы вас побрал, Фальк! Могу! России жизненно необходимо просвещение. Как глоток чистого воздуха, как луч света в темном царстве! Нужно в зародыше давить в душах преступное равнодушие. Все наши беды случаются, прежде всего, от необразованности и проистекающего из нее правового нигилизма, сиречь равнодушия. Согласны вы со мной?

– Допустим. Впрочем, я пока не вполне угадываю вашу мысль.

– Хорошо-с! Вот взять, к примеру, почтеннейшего Антона Никодимовича – талантливый сыщик, умен, блестяще образован, а сколько косности, патриархального раболепия. Ведь у него в уезде, можно сказать под носом, творилось настоящее безумие. Содом и Гоморра! Предпринял он что-нибудь, что бы это переменить? Конечно, нет! Ему же здесь жить, зачем выносить сор из избы, верно? И даже теперь, после смерти князя и покрывавшего его Вебера, он предпочел трусливо промолчать. Уж я как не уговаривал господина следователя написать рапорт о грязных делишках этих душегубов, на коленях молил – ни в какую! И таким жизненным принципом, дорогой мой Иван Карлович, руководствуется вся Россия. Моя хата с краю, я ничего не знаю… Словом, сверху дурят, снизу молчат, а сбоку смеются!

Молодой человек покачал головой.