Сократ. Введение в косметику

Для Сократа, проведшего всю жизнь в заботах о реальной, земной пользе для человека; для Сократа, отвергавшего даже занятие излишне тонкими вопросами геометрии как бесполезными, не могло не быть ясным, что всеобщее, единое благо есть утопия, может быть и идеальная и могущая осуществиться, но только в далёком-далёком будущем, – в более далёком, чем когда окажутся полезными занятия тончайшими вопросами геометрии, чем когда исследующие природу вещей смогут по желанию вызвать дождь или ветер (см. выше, стр. NN); это было ясно Сократу, испытавшему жизненные бури, злобу современников, участвовавшему в войнах, знавшему людей; и не променял бы Сократ так решительно исследование природы вещей на искание абсолютного, для всех значимого блага, не отвергал бы по крайней мере так определённо и особенно с точки зрения полезности занятий тем, что сегодня только не более полезно, чем его собственные занятия. Сократ был человеком исключительно сегодняшнего дня, ему были чужды мечты об идеалах, об утопиях; быть полезным сегодня – вот дело, которое только и принимал Сократ. И не к исканию идеалов побуждал Сократ; его скептицизм очень выгодно отличается от скептицизма позднейших мыслителей именно своим полным практицизмом: надо искать то, что будет реально полезно здесь, на земле, сегодня.

Итак, основная задача скептицизма Сократа – побудить каждого к познанию того, что для него будет благом. Но что же это значит – знать? Ведь многие, большинство, говорят, что они знают то, к знанию чего Сократ только ещё побуждает. Сократ не ответил прямо, что значит знать; но на каждом шагу он показывал, что значит не-знать; каждому утверждающему, что он что-нибудь знает, Сократ показывал, что он этого не знает и ещё должен искать знания. Мы противополагаем знание ошибке, противополагаем его также вере, противополагаем мнению, противополагаем, наконец, знание просто отсутствию суждения, недоумению, – и могли бы ожидать, что не-знание у Сократа имеет хотя бы одно из этих четырёх значений. Когда Сократ говорит о своём собственном незнании, он действительно мыслит отсутствие суждения; но незнание воображающих себя знающими, незнание, в котором Сократ постоянно уличал своих собеседников, обладает какими-то странными свойствами: оно почти всегда, во-первых, выражается в суждении, во-вторых, мы не решились бы сказать прямо, что оно неверно, ошибочно, или что оно – вера, не опирающаяся на факты, или что оно, тем менее, мнение, в котором не убеждён даже сам высказывающий его. Сократ нередко даже вообще не оспаривает высказанного суждения, – и всё-таки в конце беседы получается впечатление, что высказывавший суждение не знает того, о чём высказывался. Не-знание для Сократа вообще не есть ни суждение, ни отсутствие суждения, а как будто только неспособность выдержать беседу с Сократом, не впадая в противоречие с самим собой; не-знание это отсутствие строго выработанной системы неопределённо большой суммы суждений по всем вопросам, связанным или могущим быть связанными с обсуждением данного предмета, – и понятно, что такое не-знание должно быть почти у каждого, особенно, если принять во внимание, что для доказательства не-знания собеседника Сократ не стеснялся, в случае нужды, пустить и софистические уловки. Получается впечатление, что знание – это способность защищать своё исходное положение против любых нападок, не уступая в нём ни одной пяди, умение ответить на все вопросы, связанные со смыслом защищаемого положения, не впадая в противоречие с ним и с фактами; таким образом, знание у Сократа как будто понятие вообще не гносеологическое, а скорее эристическое, и только указание Сократа, что знание есть нечто полезное, убеждает нас, что дело обстоит не совсем так; скорее всего знание есть понятие гносеолого-эристическое.