Сокровища кочевника. Париж и далее везде

Каждое утро прислуга подавала Татьяне к завтраку спелую черешню из Чили, что мне, беженцу из СССР, виделось полной экзотикой. На улице снег, а на столе спелая черешня, малина и черная икра!

Эта встреча с Татьяной Яковлевой была у меня единственной. Как впоследствии рассказывал мне в Париже компаньон Ива Сен-Лорана Пьер Берже, перед своим уходом в 1991 году в Нью-Йорке Татьяна завещала себя кремировать.

Алекс Либерман, легендарный глава «Condé Nast Publications», был поджарым, сухоньким, невысоким – ниже Татьяны на целую голову. В отличие от своей супруги, он мне очень благоволил. Насколько она была холодна и неприступна, настолько он мил и радушен. В один из дней Алекс пригласил меня в свою мастерскую со словами:

– Я покажу тебе настоящее искусство.

Он усадил меня в машину, и мы отправились в самый центр города Уоррен, где они жили. На главной площади высилась огромная инсталляция из разноформатных труб.

– Это моя недавняя работа, – похвалился Либерман.

Из вежливости я, конечно, изобразил восхищение, но искреннего восторга не испытал, поскольку не воспитывался в традициях абстрактной скульптуры. Наша нация вообще далека от понимания подобных форм, нам обязательно необходим предмет. У нас развито ассоциативное мышление, а вот абстрактное – увы, нет.

В мастерской Либермана ваялись другие скульптуры из труб и листов стали, пахло сваркой, в разные стороны летели искры. Стены были завешаны огромными фотографиями уже созданных фигур, которые украшали площади многих американских городов. Вообще в Америке довольно легко продавать абстрактное искусство. Один из примеров – знаменитый художник Марк Ротко. Этот уроженец латышского города Даугавпилс, в прошлом Двинска, рисовал только горизонт. Темное внизу, наверху посветлее и по центру линия горизонта. Казалось бы, ничего особенного. Но работы Ротко выставлены в лучших музеях мира и стоят миллионы долларов. Я аплодирую стоя предприимчивости галеристов и дилеров, но сам не нахожу возможности сполна любоваться этими произведениями и получать какую-то эмоцию при виде труб, полос и квадратов. Понимаю, что это только моя беда, и готов признать, что не являюсь фанатом современного искусства. Я его не понимаю, и мне уже поздно учиться его понимать. Именно поэтому никогда не читаю лекции на тему современного искусства, не вожу людей в музеи современного искусства. Для этого есть другие специалисты, способные рассказать, что хотел сказать художник этими полосами, брызгами и пятнами. Допускаю, что это великолепно, но не является составной частью моей культуры.

С Алексом, как и с Татьяной Яковлевой, мы говорили по-русски. Он родился в Киеве в семье предпринимателя Семена Исаевича Либермана и актрисы Генриетты Мироновны Паскар, которая по поручению Анатолия Луначарского организовала первый в России государственный детский театр. У меня в коллекции в Литве хранится фотопортрет Паскар с автографом. Когда я рассказал Алексу, что моя мама была актрисой Центрального детского театра в Москве, он проникся ко мне еще более теплыми чувствами.

В США в 1985 году я встречался с художником Михаилом Шемякиным, с которым опосредованно был знаком через его прекрасную маму – бывшую актрису ленинградского Театра комедии имени Акимова Юлию Николаевну Шемякину, урожденную Предтеченскую. Юлия Николаевна жила в Париже на Рю Де-Шампионне в доме 221 и руководила кукольным театром. Мы дружили, встречались и перезванивались. Она мне дала телефон сына со словами:

– Будете в Нью-Йорке – позвоните Мише.

И я позвонил. Михаил продиктовал мне адрес своей мастерской на Вустер-стрит в Сохо. Я поехал к 42-летнему знаменитому художнику со своим другом Сашей Хомой. Мастерская поразила меня организованностью пространства. Вдоль стен этой огромной мастерской в темных тонах XIX века стояли комодики со множеством плоских ящичков, каждый из них был посвящен определенной теме в истории искусства, хранил в себе скрупулезно собранные Шемякиным иллюстрации. Каждый ящик был подписан: «Дыры в искусстве», «Трещины в искусстве», «Черепа в искусстве», «Шали в искусстве», «Круг в искусстве» и так далее. Потрясающий каталог в доинтернетную и даже докомпьютерную эпоху. На почетном месте стояла гитара его друга Владимира Высоцкого с черным бантом, словно памятник барду. В мастерской жили три кошки и собака Урка. Мы много говорили тогда о России, его маме, дочери, искусстве, успехе, Париже и Владимире Высоцком.

– Сейчас мы едем в ресторан! – объявил Шемякин и усадил нас с моим другом Сашей Хомовым в такси.

В машине Михаил, как мне тогда показалось, вел себя довольно-таки развязно. В то время он был одет во все черное, много курил и много пил.

– Вы знаете, кого везете? – приставал он по-английски к водителю. – Я – знаменитый художник Михаил Шемякин! Вы знаете, профессором какого университете я являюсь?!

Когда мы приехали в японский ресторан, сцена повторилась, на этот раз с участием охранника. Узнав, что в заведении нет ни одного свободного столика, Миша завелся с пол-оборота.

– Как вы можете меня не пускать! Я – Михаил Шемякин!