Соль

Дальше не было ни логики, ни движения, его воспоминание замерло в череде застывших и расплывчатых картин. Рука Армана лежит на лопатке моряка, его спина хрупкая, тощая, позвонки проступают на ней, точно четки под кожей. Опираясь двумя руками о раковину, сириец опускает лицо, и Альбен больше его не различает, но видит эту руку, лежащую на нем, словно жест утешения. Мольба о прощении? Не описывает ли она круг, лаская? И молчание, это молчание двух мужчин, которые ничего больше не говорят, заставляя Альбена затаить дыхание. Он не может шевельнуться, боясь, что скрипнет половица, но он и заворожен наготой моряка, различая его бледные ягодицы и бедра, тень волосков на ляжках. И эта близость, почти чувственная, ему, ребенку, кажущаяся лишь странной.

Двое мужчин были так близки в этом мелькнувшем в порту воспоминании, что естество Армана, он угадывал это, касалось белого тела моряка.

Он убрал руку, ощутив силу своей хватки в суставах пальцев.

– Ты не решишь это силой, не в этот раз, – сказала Эмили, отстранившись.

Альбен чувствовал себя оставленным, оглушенным и уже сомневался в подлинности этого воспоминания и сцены у подножия маяка.

– Успокойся, – произнес он без всякого выражения, – не устраивай представлений, это смешно, пойдем домой и поговорим обо всем этом на свежую голову.

Эмили посмотрела на него испуганно. Движения ее были быстры, во взгляде не читалось и тени сочувствия. Альбен выглядел жалким, и она осмелела:

– Мы не пойдем домой вместе, ты еще не понял? Ты не знаешь, как долго я жду этого момента, как давно я должна была сказать тебе все это. Ты не представляешь, какое это облегчение. Мне больно видеть, что ты удивлен, что ты ничего подобного не ожидал, ни о чем не догадывался.

Теперь она выглядела очень спокойной, только, казалось, нетвердо стояла на ногах.

– Ты никогда ни о чем не задумывался, правда? Знаешь, почему я хотела увидеться с тобой здесь, в порту? Чтобы не оказаться с тобой наедине, Альбен. Потому что от одной мысли оказаться с тобой наедине в эту минуту у меня ныло в животе. Даже дети боятся тебя, даже они тебя избегают, разве ты этого не видишь?

Альбен шагнул к Эмили, но она тотчас отпрянула и ненадолго замолчала.

– Впервые за пять с лишним лет, за пять долгих лет я просто чувствую себя настоящей, больше не ломаю комедию.

Пять лет, подумал Альбен; это надо было вернуться к рождению Сары и известию о болезни Армана.

– Почему ты столько молчала? Мы могли поговорить об этом раньше.

– Ты отдалился от нас. Я тебя больше не знаю. После смерти твоего отца для тебя нет ничего, кроме твоих моряков, твоей работы в хостеле. Я пыталась дать тебе понять, что у нас не ладится, но ты ничего больше не видишь, только это.

И она указала на порт вокруг.

– Ты знаешь, что это для меня значит и сколько усилий мне пришлось приложить, чтобы этого добиться, – сказал он.

Эмили кивнула:

– Кому как не мне это знать, но сегодня, похоже, для тебя больше ничто не имеет значения, даже мы. Ты стал таким же, как твой отец, как Жонас. Вы все – эгоисты… Но я не хочу кончить, как твоя мать, в этом одиночестве, в унынии. Я хочу получить от жизни еще что-то, кроме твоих отлучек, вспышек гнева, твоей тихой жестокости всякий раз, когда ты меня трогаешь. Знаешь, когда я поняла, что так продолжаться не может? Когда осознала, что не могу выносить твой запах, Альбен. Твой запах, запах твоей кожи, твоего пота, твоего дыхания, твоего естества. Меня тошнит от него. Альбен, все в тебе мне гадко. И я подумала: как мы дошли до этого? Как я могу питать отвращение к отцу моих детей? Что случилось, почему чувство, которое я к тебе испытывала, чувство любви, полноты, доверия, с годами стало отвращением? Я хочу жить, Альбен, вот причина. Хочу чего-то сильного. Не этой скуки, этой пустоты, этой неудавшейся жизни. Я ведь верила в те глупые обещания, которые мы давали друг другу. Разве о такой жизни мы мечтали когда-то? Мы думали, что нам уготована судьба, в которой не будет скуки, в которой мы будем не такими, как все, а ты все это похоронил. Ничего не осталось, только чистенький домик, размеренная, банальная жизнь…