Соль

Эмили повернулась к нему спиной и оперлась о стену. На судоремонтной платформе внизу мужчины возобновили работу, шипели струи под высоким напором. Альбен понял, что возразить ему нечего. Конечно, он был не на высоте и, наверно, стал другим человеком, непохожим на того, в которого когда-то влюбилась его жена, и все же он должен был суметь напомнить, чем была их история. Та прогулка в лесу, о которой он вспоминал чуть раньше, и свет осеннего дня. Сумерки над коттеджным поселком, когда дети гоняли по улице на велосипедах. Ранние утра, когда они просыпались рядом, уверенные, что принадлежат друг другу, а стало быть, им принадлежит мир. Запах Эмили на воротнике блузки, на подушке; эти минуты, когда он знал, что она здесь, в одной из комнат их дома, и до него доносился ее голос и голоса детей. Это чувство абсолютного. Картина Дали в их спальне, «Девушка у окна». Он никогда ей этого не говорил, но всегда был уверен, что это она, Эмили, эта девушка-созерцательница, и уже не мог подумать о ней, не увидев мысленно картину, и наоборот. Тот день каникул в Жере, когда они ложились, образуя глубокие ниши на поле высокой пшеницы. Молодые ночи, когда они, пьяные, обнимались посреди черной воды и дробящейся на волнах луны. Эмили, вид снизу, когда она сидела над его лицом, подставляя его губам свое раскрывшееся лоно. Рождение каждого из детей. И всегда это чувство, что живешь, но и ощущаешь, как жизнь проходит, и ничего об этом не говоришь. Все эти мгновения Альбену хотелось напомнить Эмили, но встающие перед глазами образы он не мог обозначить словами. У него было чувство, что он удержал бы ее, если бы мог изложить, сгустить, извлечь наружу это счастье, которым они по недомыслию пренебрегли. Он подошел к ней, но не коснулся и, прислонившись к стене, посмотрел в другую сторону, на рейд.

– Теперь я знаю, что хорошо для меня, и ты не имеешь права становиться мне поперек дороги. Ты должен меня отпустить. Сделай это для меня и детей.

Она говорила устало и сочувственно.

– Я хотел бы дать тебе другое, – сказал Альбен, – другую жизнь, но я не знаю как, это не в моих силах. Мы завели детей, я содержал вас всех, чего ты еще от меня хочешь?

Он не знал, как стать другим, как соответствовать тому, чего требовали от него близкие. Вся его жизнь свелась к тому, чем он был: этим безжалостным человеком, от которого они теперь отвернулись и который, однако, был вылеплен их руками.

– Ничего, конечно, ты не мог дать нам ничего лучше. Я просто хотела сохранить хоть что-то от нас, прежних. Избавиться от этого чувства, что я делю жизнь с человеком, которого не узнаю, к которому ничего больше не испытываю, кроме страха. Дети – лучшее, что случилось в нашей жизни, но я замкнулась в этой роли матери и жены и чувствую, что ничем больше никогда не была. Я не хочу, чтобы они вспоминали меня потом женщиной бесцветной и скучной, какой вы запомните Луизу, она ведь окончательно растворилась в этом образе, впору подумать, что сама этого хотела, что ее жизнь не могла быть другой. Я тоже в конце концов к этому пришла, я говорила себе каждое утро, что только об этом и мечтала. Дети были со мной, я готовилась заниматься ими, перепеленывать Сару, собирать мальчиков в школу. Думала, что приготовлю на обед, следила, чтобы все было идеально к твоему возвращению, вставала и ложилась с чувством бесконечной грусти.

– Это чистой воды эгоизм, ты не можешь вот так все разрушить, не имеешь права.

– Да, может быть, я ошибаюсь. Но не думаю, что разрушу что-нибудь, что не разрушено уже давно.

– Итак, значит, все кончится здесь?

Эмили поняла по интонации его голоса, что наконец нанесла ему удар, но она больше на него не смотрела.

– Да, все кончится здесь, Альбен. Сейчас.

Он посторонился с дороги, и Эмили, не оглядываясь, пошла к городу.