Соль

Она очень осторожно трет ребром ладони о бедро, поднимает руку, чтобы пригладить волосы, и идет в кухню.

– Сядь, – говорит Фанни, – я сама.

Горит газ, и в кухне жарко. У обеих такое чувство, будто они остались в спальне, лежат на кровати, и их жесты борются с какой-то неловкостью или стыдливостью, чтобы рассеять это минутное помутнение. Все разом, думает Луиза, дети посягают на честь своего отца. Даже Альбен, который всегда защищал его память, теперь требует от Луизы оправдания, речи в защиту чистоты Армана. К чему противостоять гневу Альбена и что он способен услышать? Луиза чувствует себя слишком слабой, чтобы оправдываться перед ним после стычки с Фанни. Она принимала Армана таким, каким он был, и для нее сейчас важно, что он стал в последние годы добрым человеком, немного грустным и растерянным, но безобидным. Эти годы, думает Луиза, должны перечеркнуть все остальные. Фанни вытирает губкой стол, ставит на него чашки.

– Окажи мне услугу, милая, – говорит Луиза, – зайди за Камилем и Жюлем перед ужином. Я хочу, чтобы они были с нами сегодня вечером.

Фанни наливает кофе в чашки, ставит кофейник на подставку и видит, как подрагивают уголки губ матери, но от ее смятения ей не по себе и уже хочется уйти.

– Я скоро, – говорит она.

Луиза рассеянно кивает.

Перед уходом Фанни закрывается в ванной. Положив руки на край раковины, смотрит на свое отражение в овальном зеркале. Ожидала ли она увидеть что-то другое, не эти чуть смазанные черты, не это слегка удивленное выражение, которого никто, кроме нее, не распознает? День близится к концу, но эти часы позади образуют препятствие, непреодолимое и, однако же, побежденное. Ни за что на свете, думает Фанни, она не пережила бы этого снова. Предполагала ли она потрясение основ? Намеки на истину, всплывшее прошлое и объятие Луизы в детской – должны ли были они изменить непреложный порядок вещей? Как могла она подумать, что одни лишь слова способны поколебать окружающий мир, незыблемость дома? Ничто с виду не изменилось ни в этом знакомом лице, в которое она, однако, невольно всматривается с подозрением, ни в привычном порядке перед ней – все тот же ровный ряд бутылочек на полке, прозрачные складки душевой занавески. Луиза заканчивает прибираться в кухне, знакомый и успокаивающий звук стукающихся друг о друга приборов в ящиках доносится до Фанни. В окно, выходящее на задний двор, сочится сумрачный свет, чернильная синева разливается по стене. Небо, кажется, затянуло облаками, но это, собственно, и все. В стакане на раковине стоит зубная щетка Луизы, щетка с изношенной, поредевшей щетиной, вдруг вызывающая в Фанни волну нежности. Ей вспоминаются слова Луизы лет десять или двадцать тому назад, когда она говорила, смеясь, как боится постареть, потому что старые женщины, по ее мнению, все одинаково пахнут, сладковато, чуть приторно и непристойно, и никакой одеколон не может этот запах замаскировать. А вот и флакон с туалетной водой под зеркалом, на стеклянной полочке, при виде пожелтевшей этикетки с коричневой каймой у Фанни сжимается горло. Она думает, не подкраситься ли, разглядывает в зеркале свой бледный цвет лица, который умеет скрыть, подчеркнув скулы румянами, а дряблеющие веки выделив пурпурной ноткой. Это отражение, думается ей, скрывает память об ее умершей дочери, точно нарост, чудовищную опухоль. И как ей быть, когда Матье решит с ней расстаться и Мартен наверняка последует за ним?

Когда Фанни выходит из ванной, Луиза уже открыла в кухне ставни и стоит, облокотившись на подоконник. Она всматривается в улицу, а чашка очень черного кофе дымится рядом с ней на кухонном столике.

– Небо затягивается, – говорит она, когда входит дочь, – боюсь, как бы дождь не пошел.

Ее тревога кажется искренней, и Фанни рада бы ее успокоить, но у нее нет сил.

– Я пойду. Заеду за Камилем и Жюлем, и мы будем здесь к восьми. Ты уверена, что тебе больше ничего не нужно?

Луиза закрывает окно, и они смотрят друг на друга довольно долго, хотят что-то сказать, но обе не находят слов.

– Нет, – говорит Луиза, – не беспокойся за меня.

Фанни кивает, закидывает ремешок сумки на плечо.

– Тогда я пошла.

Уже в дверях кухни она останавливается на минуту и оборачивается:

– Я уверена, что теперь все будет хорошо.

* * *

С утра мать сильно тошнило, и отец сразу догадался, что она в тягостях. Тогда он избил ее. Арман надолго запомнит, как его мать корчилась на полу под ударами, а они с Антонио и сестрами затаились в углу. Малыши, как детеныши хищной стаи, научились слушаться инстинкта выживания. Сжатые кулаки, тяжелые, как камни, обрушиваются в тишине на живот матери и ниже, на темную поросль там, под юбками, а она не кричит. Каждый удар словно тонет в толще юбок, исторгая из ее груди лишь короткий вздох.