Соль

Мать зовет его с крыльца, а он не откликается, несмотря на явную нервозность в ее голосе. В кустах боярышника сорокопут насадил на шип свою добычу. Армандо берет большим и указательным пальцами тельце землеройки. Шерстка шелковистая на ощупь, посиневшее брюшко поддается под давлением его пальцев, и он чувствует сильный запах падали. Тошнотворный запах, но ему нравится, потому что он часто ощущает его вблизи полей, у канав в дни большой жары. Очень аккуратно он снимает грызуна с шипа, проткнувшего ему затылок, кладет себе на ладонь: крошечный ротик открыт, в середине поблескивают два зуба. Глаза сухи. Где-то кричит сорокопут. Армандо думает, что он наблюдает за ним, и насаживает землеройку на длинный шип, после чего вытирает руки о штаны, содрогнувшись от омерзения.

– Dov’è andato a fi nire il bambino?[32]

Он различает стену дома за кустами боярышника и слышит, как мать тяжело, тревожно дышит, хлопая себя ладонями по ляжкам. Небо алеет, окрашивается лиловым, кучевые облака вытягиваются в нем бледными душами.

Антонио ушел с отцом; Армандо знает, что они вернутся до темноты. Он всматривается в каменистую дорогу, спускающуюся к морю, готовый припустить к дому, как только завидит бегущую впереди них собаку в закатном свете. Немцы взяли городок, американцы в Салерно. Итальянские солдаты заходили ранним утром по дороге в свои деревни, к своим домам, своим семьям и попросили воды напиться. Это они рассказали о разгроме, но отец как будто не удивился. Из деревни иногда слышны бомбежки вдали. Здесь разрушать нечего, самолеты пролетают, но не открывают огонь. На ночь они занавешивают окна. Ему случалось видеть пламенеющий горизонт. С утра столбы дыма заволакивают свет зари. Густой запах пороха доносится до них в зависимости от направления ветра. Армандо подбирает с земли камни и швыряет их изо всех сил в заросли и кусты. Отец качал головой на рассказ гостей, но не говорил ни слова, стоял очень прямо, облокотясь на стенку колодца, и был как будто вызов в его осанке, какая-то неловкость по отношению к солдатам. Они погружали руки в прохладную воду, подносили их ко рту, пили и фыркали, как лошади. По их отмытым от пыли изможденным лицам стекали струйки воды. Капли прокладывали бороздки на потных шеях.

Отец не был на фронте. Давно – еще до рождения Антонио, говорила мать, – мул на поле брыкнулся возле его ног, сломав ему колено. Перелом был открытый, и отец много часов пролежал на этом клочке земли, завывая и кусая корни, пока не подоспела подмога. Арман не может представить себе отца, лежащим на земле, умоляющим о помощи. Когда он рядом с ним, одна мысль сказать это вслух повергает его в оцепенение. Мать говорит, что он зарубил мула топором не за то, что брыкнул, а за то, что продолжал преспокойно пастись подле него. Арман думает, что он и сам убил бы животное, но по совсем другой причине: из-за него он обречен терпеть присутствие отца, которому не суждено было пасть в бою. Колено у него с тех пор выпадает по поводу и без повода, и он носит на ноге шину, которую сам смастерил из кожи и деревяшек. Отец стал злее и гневливее после ухода других мужчин. Некоторые присоединились к американцам. По молчаливому соглашению никто никогда об этом не говорит. Здесь взвешивают каждое слово. Он надрывается в полях, а вечерами, за ужином, его присутствие простирается тенью в единственной комнате.

Вот они и возвращаются. Собака бежит впереди, громко лая. Отец идет первым, а Антонио на почтительном расстоянии. У Армана сжимается горло. Он знает, что завтра они с братом отправятся с этим человеком в другой путь.

* * *

Сука ощенилась в рыбачьей хижине из листового железа. Мальчики склоняются над шиной, куда собака запихала газету, тщательно порванную на клочки, кусок старой рубашки, черный от смазки и грязи и, кажется, детскую пижамку. Сука вылизывает своих детенышей одного за другим, и малыши повизгивают, неуклюже тычась в жесткие бледные соски. Дыхание детей клубится в полутьме, и щенки тоже дымятся, пар поднимается из корзины в ледяном и влажном воздухе Пуэнт-Курта.

Жонас поднимает одного щенка. Он еще не открыл глаза, мордочка сморщена, кусок бурой пуповины сохнет на середине животика. Окоченевшие пальцы мальчика не гнутся, и тепло щенка согревает их. От запахов бензина и аммиака у него кружится голова. Щенок тоже пахнет, непривычно, влажной шерстью и кислым молоком. Когтистые лапки пытаются оттолкнуть его руки. Жонас кладет его к остальным и снова наклоняется, чтобы ощутить тепло суки. Он задирает ей хвост, показывает подбородком на окровавленное влагалище и синеватый кусок плаценты, на котором она лежит.

– Гадость, – говорит Жонас.

– Это послед. Она его съест. Ты не видел, она уже слопала все остальные.

Жонас брезгливо морщится.

– Ладно, – говорит Альбен, – кто это сделает, ты?