Соль неба

Отец Константин только начал говорить о том, что в таком виде непотребно в Храм ходить, как из церкви вышел отец Тимофей.

– Как зовут тебя? – обратился он к женщине.

– Ольга, – ответила та испуганно.

– Отец Константин прав совершенно: когда в Храм идешь, надо одеваться подобающе. – Отец Тимофей неожиданно улыбнулся улыбкой доброй, ободряющей. – Но вижу, что тебя к Богу беда привела серьезная.

Ольга удивилась и спросила шепотом:

– Вы откуда знаете?

– Иди поставь свечку у «Скорбящей». Попоститься бы тебе не мешало день-третий, помолиться… Молитвы-то знаешь?

– Я Молитвослов купила.

– Ну, вот и славно.

Отец Тимофей улыбался так спокойно, что Ольга почувствовала, как на душе ее утишились бури, стало внутри тепло и тихо.

– А то ведь и так с Богом поговорить можешь, – продолжая улыбаться, сказал отец Тимофей. – Бог – Отец, вот как с Отцом и побеседуй с ним. Расскажи все. Попроси о чем, ежели просьбы есть. А они есть у тебя, имеются. – Отец Тимофей вздохнул. – Собой займись день-третий, а потом приходи исповедаться и причаститься. – Лицо его вдруг в мгновение стало строгим. – И не бойся ничего. Слышишь ли, что говорю? Ничего не бойся. Если с тобой Господь, то чего бояться? – Отец Тимофей обнял потрясенную Ольгу, поцеловал, перекрестил трижды. – А теперь иди. Свечку поставь, с Богом поговори. Иди, что ли, милая, иди. В следующий раз, как придешь в Храм, не забудь одеться подобающе.

Даже позабыв сказать «спасибо», лишь повинуясь воле отца Тимофея, Ольга зашла в Храм.

Отец Константин дернулся – задержать, но вовремя опустил руку Внутри него бушевала буря, и он никак не мог ее умирить. Он искренне не понимал, как может священник, настоятель, пустить в Храм женщину в таком виде!

Отец Константин видел: в мире окружающем, в мире улицы, постоянно нарушаются законы, отчего и отдельные люди, и целые государства упорно и настойчиво впадают в хаос вместо того, чтобы жить праведно, то есть по правилам.

Он любил Церковь еще и за то, что законы ее жизни незыблемы веками, что Господь не позволяет даже самых маленьких нарушений…

Готовился все это высказать отцу Тимофею и настоять твердо на том, что не позволит, чтобы в Храме, где он служит, нарушались законы, традиции, порядки.

Но отец Тимофей вдруг рухнул на колени, начал целовать руки отцу Константину:

– Ты прости меня, прости. Ворвался в твой разговор с прихожанкой. Нехорошо получилось. Неловко. Неправильно. Прости, отец Константин, прости мою прыть старческую. Прости меня, дурака.

Отец Константин вскочил, не понимая, что делать.

Из глаз отца Тимофея лились слезы. Он молча целовал руки Константина, приводя того в смущение и неясность.

Отец Константин посмотрел на мир взглядом вора, пойманного на месте преступления. В мире шли люди – кто в церковь, кто из церкви, кто мимо церкви. Все остановились и с недоуменным вниманием глядели на невероятную сцену. Константин почувствовал себя идиотом – это было ощущение, которое он ненавидел больше всего на свете.

Отец Тимофей так же неожиданно поднялся и, утирая слезы, пошел в дом.

Константин весь день прожил в тревоге. Больше всего на свете не любил он в жизни неясности: твоя личная дорога должна быть узкой и светлой, всякая тень закрывает горизонт, мешает движению.

Он решил за вечерним чаем продолжить разговор.

Отец Тимофей начал первым. Правда, сначала обратился он к Ариадне:

– Завтра поезжай на рынок и купи больших платков. Подешевле. Если женщина придет в Храм в брюках или без головного убора – будешь выдавать. Обернется платком или на голову наденет. Не позабудь.

– А если в шляпке придет? – ехидно спросил отец Константин.

Отец Тимофей посмотрел на него и улыбнулся:

– А как в позапрошлом веке женщины в церковь ходили, не ведаешь? Дворянки? В платках только крестьянки шествовали. А дворянки – как? Служивые женщины? Не в шляпках ли?

И опять все замолчали.

Но это была уже совсем другая тишина – не дворовая, мирная и вязкая, а злая, напряженная, которая только прикидывалась спокойной, чтобы вот-вот взорваться.

Наконец отец Константин произнес строго, будто выступал перед нерадивыми учениками:

– Есть правила посещения Храма и их нарушать непозволительно никому!

– Это верно, – согласился Тимофей.

Константин ждал продолжения, но его не последовало.

И опять сидели тихо: только ложечки позвякивали о чашки, когда размешивали сахар.

На этот раз тишину сломал Тимофей.

– Помнишь ли слова преподобного Никона Оптин-ского: «Надо любить всякого человека, видя в нем образ Божий, несмотря на пороки его. Нельзя холодностью отстранять от себя людей»? – спросил тихо, будто не вопрос бросил, а так просто произнес слово.

– Но ведь Храм – святое место, и… – начал Константин.

Но Тимофей не позволил договорить, перебил:

– Святое. – Вдруг он встал. – Ты что, хочешь Бога от людей защитить? Наше дело с тобой: людей с Господом соединять, вот оно что… Образ Божий – Он в душе каждого живет, но у некоторых Он не открыт, не проявлен. Беда это их или вина? Как думаешь? Я думаю: беда. А в беде человеку помогать надобно, а не наказывать его. Не так разве?