Соль неба

И когда отец Константин разрешил, а мама удивилась, мальчик тихо-тихо, как бы извиняясь, произнес:

– А вот если мы все созданы по образу и подобию Бога… Ну, мне мама так говорила… Так же ведь? Ну, и вот. Если люди так похожи на Бога, неужели же Бог такой плохой, как мы?

«Нет, – все чаще думал отец Константин. – Это вопросы только внешне с их бытием не связаны и не имеют к их жизни отношения. А на самом деле они размышляют над ними и становятся другими. Но коли так, то ведь и жизнь тоже не может оставаться прежней? Или может… Ну, почему пьяница, озабоченный Страданиями Спасителя, не отходит от винного магазина? Ну, почему?..»

Эти были вопросы, которые начали всерьез волновать отца Константина, хотя до приезда в Забавино он никогда о них не размышлял.

Люди все шли и шли. Они стояли в очереди не для того, чтобы что-то купить, но чтобы задать вопрос и непременно услышать ответ. Уходили задумчивые. С некоторой растерянностью и удивлением люди понимали, что им очень нравится это непривычное состояние не тоскливой, а высокой задумчивости.

Люди в Забавино поначалу не ведали, что вопросы веры – это не вопросы некоего специального, отдельного существования, но это все, что касается их личной жизни, которую, оказывается, можно проживать не бегом, а в мыслях; впрочем, даже если и бегом, то все равно в мыслях; и вот эта тяга к высокой задумчивости, оказывается, у людей существовала, только они не ведали о ее существовании. А как узнали – удивились и обрадовались.

Еще Константин заметил: те, кто ходит в Храм постоянно, рано или поздно непременно оказываются в вагончике. Почему-то так получалось: те, кто начинал верить в Бога, обязательно задумывались о жизни, но, не имея такой привычки, шли к священнику за помощью.

Константин не сразу решился признаться самому себе, что вот эти подробные разговоры с вопрошающей паствой становятся ему постепенно не просто интересны, но необходимы. Он вдруг заметил, что его вспыльчивость уходит, исчезает, растворяется…

Ах уж эта его вспыльчивость, за которую нередко доставалось ему от отца Петра! Учитель считал черту эту недопустимой вовсе, а уж для священнослужителя тем более…

На смену вспыльчивости приходила заинтересованность. Конечно, отец Константин и раньше понимал, что священник должен любить людей, и потому был убежден, что их любит. Но люди эти – простые и незамысловатые, как казалось ему, провинциалы – оказались куда интересней, чем он предполагал раньше. Подумать только: жителей Забавино, оказывается, волновали вопросы бытия. Просто они не знали, кому их задать, закапывали в себе, а теперь вот отрыли.

И в какой-то момент отец Константин перестал маяться проблемой: меняют забавинцев эти разговоры или нет, он вообще перестал оценивать приходящих к нему людей. Он как-то по-особенному полюбил их. А тех, кого любят, не оценивают.

Несколько раз он пытался поблагодарить отца Тимофея за этот урок. Поблагодарить – это не вопросы задавать: дело достойное.

Но каждый раз, стоило ему едва открыть рот, настоятель начинал говорить сам, словно не позволяя вырваться на свет словам благодарности.

– Человек без веры, – говорил отец Тимофей, – он все одно как ребенок, сколько бы лет ему ни было: самого-то главного в жизни не знает. Мается, бегает, суетится… А дороги своей отыскать не в силах. Можно наказать его за незнание. Можно вовсе про такого человека забыть, будто нет его на свете. Но разве с ребенком своим кто так поступит? Значит, надо помочь ему Веру обрести, ибо сказано: «Верую, Господи, помоги моему неверию». Ветер жизни людей развеет, а мы с тобой должны их в кучку собрать, чтобы им страшно не было, дорогу им показать, чтобы им было куда двигаться. Неразумность – это не грех, это беда. Хуже нет, когда пастырь считает себя выше паствы. Если Господь дал нам кусочек знаний Божественных, то это ведь и радость непомерная, которой надо делиться с другими. Не хвалиться: мол, у нас есть, а у вас нет, а делиться, делиться, делиться… Духовная гордыня – есть ли что хуже?

После всех этих бесед и с паствой, и с настоятелем отец Константин начал все чаще размышлять о том, в какой системе мира он живет.

Понятно, что в системе этой всегда главенствовал Бог. Был в ней, разумеется, и он сам, Константин. Много сил, ума, времени потратил Константин на то, чтобы хоть в какой-то мере, в самой маленькой, соединить себя с Богом, чтобы Господь не забывал, помогал, содействовал… А люди… Люди, конечно, подразумевались, они существовали, разумеется, Константин даже был уверен, что их любит. Но в систему его мира они не входили. Господь и я – этого ведь более чем достаточно, чтобы жить. Люди существовали чуть в стороне некоей массой, которой надо было помочь жить праведно.

И тут вдруг оказалось, что у массы этой есть лица, судьбы, страдания, беды; что все те духовные знания, на овладение которыми уходила жизнь священника, не сами по себе нужны, не только для богословских размышлений и аскетических упражнений, но для того, чтобы помочь нерадивым детям жить легче, лучше, яснее…