Солдат императора

– Слушайте, словом. Любекские паразиты, с которыми я имел пофехтовать, если можно так сказать, о чем я вам уже в общих чертах имел честь рассказать, словом, я их всех почти убил. То есть убил почти всех, а тех, кого убил, тех насмерть, вдребезги, а одного отпустил, чтобы боялись, значит. А город-то захватили крестьяне, те самые, с которыми я имел пофехтовать и которых я всех почти убил, то есть убил не всех, так что мне из города пришлось линять на хрен, пока меня не нашли и не сделали как с ростовщиками: «Веселей гори-гори, жидяра, йо-хо-хо», в том смысле, чтобы не завалили меня на хрен жестоким и необычным способом, что было бы справедливо, но лично для меня неприемлемо, ведь так? И вот порубал я их и давай из Любека, только пыль столбом, а куда мне? А за месяц до этого у меня бухал дома тот самый Артевельде, которого мы все хорошо помним, и позвал к себе вроде в гости, а то и пожить, вот я и метнулся в Антверпен к Артевельде, ведь тот сам звал, так, – это раз, старый товарищ – это три, то есть два, и вообще, какого черта: звал – получи, вот я и приехал, потому как было больше некуда, а мне ж еще год кочумать, сами понимаете до чего, ага, так, ну вот и приехал я в Антверпен. Там мы торговали ружьями и напивались каждую субботу с Жаном, а потом началась у них холера! Вы не знаете, что это такое, но гадость жуткая типа чумы, только все дрищут, вроде как при дизентерии, но это холера. Я, ясно дело, в похоронную команду, потому что мне все по хрену, ведь я ландскнехт, а людишкам помочь треба. Ну и напомогался, пока дочка Жана Артевельде не подхватила холеру и не стала помирать, а тут приходит, сука, доктор Пер-пер-перпиньяк и говорит: давайте ей кровь пускать, а мне, в смысле ему, денег. Я говорю: братишка, какая кровь, пошел на хер, коновал долбаный, и дал ему натуральных звездюлей, всё как мы любим, а девочку вылечил, потому что я не сраный коновал, а имперский гауптман и все умею, причем могу и бесплатно. И звездюлей выписать, и рецепт, значит, вот, понимаете? Ну и она, значит, поправилась, я еще в похоронной горбатился, как черт, туда-сюда, трупов-то немеряно, а мне насрать, натурально, однако… и что вы думаете? Стали на меня гнать, что я колдун, что девочку вылечил и на похоронной не заразился ни разу, хотя какой там «ни разу», там раз заразился – и считай, что уже на том свете. И взялись меня обвинять, что я колдун и еще черт знает что, был там у них один борзый поп-кальвинист, так вот почти под монастырь подвел, когда появился Кабан с вербовщиками и вытащил мою жопу из-под этого дела, за что я ему безмерно благодарен, хотя я и сам не лыком… Своротил пару рыл оглоблей, вломил тому борзому попу, что чуть меня не угробил и не подвел под монастырь, в нюхальце, я про попа говорю, а не про кого еще, хотя и кому еще тоже досталось, в общем, мы утекли. Во-о-от, а я думаю, что вот оно как обернулось, что с козлами этими месяц пахал, землю грыз, а они неблагодарные ублюдки или, как еврейчики в Любеке говорили, «барабухи»… – свои излияния я сопровождал ручной пантомимой типа «театр теней», а также плавным ножным смещением типа медленный танец соло.

Я так довольно долго вещал, совершенно загипнотизировав своих товарищей, а заодно и себя, пока наконец Конрад не захлопал глазами и не сказал, распугав морок:

– Э-э-э… я ничего не понял. Что он говорит?

– Поясню, – ответил Адам, – в Любеке он кого-то убил, сбежал в Антверпен, где его приняли за колдуна, так как он вылечил дочку Жана. Хотели сжечь на костре, а тут Кабан его спас. По-моему, все просто.

В таверне (какая-то очередная испанская «Таррагона», точно не помню) было полно солдатни: ландскнехтов и испанцев, некоторые меня знали и слушали развесив уши.

Реплику Адама – торжество критического разума – встретили овацией.

Далее отдых, повторное врастание, так сказать, в армейскую атмосферу прошло в направлении проблескового сознания. Легко догадаться, что чем дальше, тем короче делались проблески.

Один проблеск был достаточно длинным и нес содержательную составляющую, помимо «ты-меня-уважаешь-я-тебя-уважаю» и тому подобного кала. Не скажу точно, кто ее автор, но идея была высказана.

– Камрады, сегодня у нас… у нас… е-о-о… 22 февраля, во как! А значит, значит… послезавтра 24! – Тонкое наблюдение, что и говорить.

– Н-н-у? – спросили все.

– А еще нынче 1535 год, во как! – Еще одно открытие. Мы уж начали покидать пароксизм ясного сознания, когда некто нас просветил и вообще одернул. Он, оказывается, толковую вещь пытался донести.

– А 1525 год был десять лет назад! Во как! Стало быть, послезавтра… главное не сбиться… будет ровно десять лет с 24 февраля 1525 года! Во как!!!

Мы, конечно, напились, но дата начала пробивать дымовую завесу алкогольных паров. 1525 год 24 февраля… так ведь это же Павия! Павия, друзья и товарищи! Величайшая битва эпохи! Десять лет минуло!

Первым нашелся Райсснер, который развил в меру возможностей бурную активность: