Солдат императора

– Пауль, ха-ха-ха, в одежде ваяют только скучных стариков – якобы исторических деятелей. И то для надгробий в основном. Ты не похож на надгробие, в тебе столько жизни, – эту фразу Микеле произнес полулежа на рабочем столе и поигрывая длинным хвостом своих угольно-черных волос. Я уже осознал трепетное отношение здешней культуры к нагой натуре, поэтому безропотно оголился. Хлопотное же это дело, доложу я вам!

– Божественно, Паолито, божественно! – заговорил художник, вскочив со стола и обходя меня кругом. – Все-таки глаз скульптора – есть глаз скульптора! Я в тебе не ошибся: твое тело – произведение искусства само по себе. Оно стоит увековечения под чуткими прикосновениями моих пальцев. Ты похож на ожившую статую древнего бога далекой Эллады… Тебе никто об этом не говорил? – Мне в Италии наговорили столько разных комплиментов, что всех не упомнишь. И фехтованием моим восхищались (чего там восхищаться, видели бы они старого Тиу-Айшена, ха-ха-ха), и телосложением, что я понимаю с трудом, и образованием, последнее, впрочем, вполне заслуженно. С каменным болваном, правда, еще не сравнивали, это точно. О чем я не преминул сообщить ваятелю.

– Го-о-осподи, Паолито, вы, немцы, все такие приземленные?! Вечно юный Аполлон, Юпитер, Марс – болваны, как ты можешь?! – Он, казалось, рассердился сразу за все прекрасное, но внезапно сменил гнев на милость, заулыбавшись и поведя кончиком грифеля по моей обнаженной груди. – Хотя… рядом с тобой они именно болваны. Мертвые каменные идолы. С тобой мы создадим настоящую кра-а-асоту… навечно…

– Давай уже создавать, у тебя холодно, черт возьми!

Микеле рисовал, ругался, комкал листы, заставлял замирать в разных неудобных позах и постоянно восторгался моей мускулатурой и кожей. Вот далась ему кожа? Что он в ней нашел?! Обычный эпидермис. А еще ему не нравились волосы на голове, точнее, почти полное их отсутствие.

– Паоло, зачем ты бреешь голову? Ты похож на унылого ежика!

– Ну вот, – сказал я деревянным голосом, так как я в самом деле задеревенел с рукою, поднесенной ко лбу, поясницей, “выгнутою со всем изяществом”, и мужественным выражением лица “древнего героя”. – Ну вот. Пять минут назад у меня была кожа “как у бога”, а теперь “унылый ежик”. Вас не поймешь, молодой человек.

– Глупый, не обижайся! – Тут он бросил в меня очередным забракованным эскизом. – У тебя чудные волосы, которые бы так эротич… восхитительно ниспадали на плечи вьющимся безумием белокурого водопада! Обещай, что ты отрастишь волосы до плеч. Быстро, давай обещай! Во имя искусства!

Ага, сейчас, подумал я. Разбежался. Ты шлем носил когда-нибудь, юноша? Через два часа в подшлемнике “белокурое до плеч безумие” превратится в паклю. Вонючую до последнего предела.

– А еще тебе бы и бородка пошла, и усы. Переставай бриться.

Ну вот еще придумал. Что ему до моего скобленого рыла? Не могу, когда волосы на физиономии. Раздражает. Даже сильнее, чем местные опасные бритвы.

В общем, так и творили мы искусство.

А вечером напивались в обществе Челлини и его приятелей.

Не устаю поражаться этому безумному человеку. Спит часа по четыре, не больше, и столько энергии. Настоящий вулкан, больше сравнить не с чем.

Утром – боевые искусства в школе Тассо. Потом работа в мастерской над очередным шедевром, которые он выдавал со скоростью фабричного конвейера.

Вечером – неизменная пьянка. Ночью – женщина, а то и не одна. А потом все сначала. Успевал рисовать (а просто так, для себя), недурно музицировать на флейте и писать стихи. Некоторые его экспромты, правда, казались мне более чем сомнительными:

“О ангелица, дух любви,
Спаси меня, благослови”.

У лучшей половины его вирши пользовались неизменным успехом. Критики Бенвенуто не терпел вообще. Когда я откликнулся на вышеприведенную строфу своим двустишием:

“О дьяволица, о дух тьмы,
Погублены тобою мы”,

– в меня тут же полетел увесистый бронзовый кубок, и если бы не профессиональная реакция, не избежать серьезной травмы.

Не знаю, когда он принимал пищу. Утомленным при этом никогда не выглядел.

– Искусство – мой отдых и источник силы, – отвечал он всем на однообразные вопросы о том, как ему на все хватает времени и когда он успевает отдыхать.

За неделю в этой неунывающей компании я побывал во всех кабаках и половине домов флорентийской богемы. Вечера часто выдавались буйные. Стараниями Челлини я стал свидетелем трех драк и одной несостоявшейся дуэли.

Адам просветил меня, что у художников такое поведение считается за бонтон. Например, знаменитый германский рисовальщик Альбрехт Дюрер, “тот самый, что написал Fechtbuch, иллюстрации которого тебе так понравились”, участвовал как минимум в двадцати дуэлях, причем в основном с коллегами художниками. Отстаивал, значит, свою неповторимость и талант. Насчет двадцати – привирает, уверен. Но что забияка – понятно».

Из дневника Адама Райсснера

29 сентября 1522 года от Рождества Господа нашего Иисуса Христа