Солдат великой войны

Для человека, приехавшего в Венецию без карты, центр города — лабиринт, из которого никогда не выбраться. Как и сама жизнь, дома и лачуги тех, кто живет в глубине, в переулках и тихих местах, никогда не попадают на карту, хватает каналов, больших и малых, и улицы поворачивают так плавно, что человек даже не замечает. В конце концов оказывается, что ты сделал круг, хотя вроде бы шел в одном направлении. Вот и Алессандро, пытавшийся добраться до Гетто[47], оказался в Академии[48].

Студентом он часто бывал здесь, но теперь никого не знал, никто не знал его, и он чувствовал себя лишним. Пустующие музеи служили даже более красноречивым свидетельством войны, чем его два года на фронте, где не приходилось встречаться с фрагментами прошлого.

По заполненным сокровищами искусства залам Музея он шествовал практически в гордом одиночестве, сняв фуражку, наслаждаясь не только картинами, но самим зданием. Слишком долго он жил в узком и тесном мире окопов и бункеров. Здесь его окружали пространство, высота, трогающие душу пропорции, волшебные детали отделки.

В конце одного зала в луче солнечного света перед картиной Джорджоне «Буря» стоял человек. Даже рядом с великой картиной чувствовалось, что мнения о себе он самого высокого, и Алессандро видел, что человек этот целиком погружен в себя и не хочет, чтобы ему мешали.

Наверняка, решил Алессандро, он получает стипендию, пишет статью, думает о продвижении по карьерной лестнице. Как он сумел увильнуть от войны? Выглядел он ненамного старше его самого. Высокие ботинки Алессандро стучали по половицам, точно молотки, заколачивающие гвозди в деревянный ящик, и, когда он приблизился, ученый раздраженно глянул на него, всем своим видом демонстрируя собственное превосходство.

— Подвиньтесь, — потребовал Алессандро. — Вы закрываете собой картину.

Ученый не решился словами выразить недовольство, но снисходительно улыбнулся.

— Извините.

— Она потемнела с тех пор, как я видел ее в последний раз.

— Потемнела?

— Да. Я не видел ее три или четыре года.

— Картина остается неизменной многие столетия, — возразил ученый, — и не может потемнеть за несколько лет. Вам просто кажется, что она стала темнее.

— Нет.

— Нет?

— Картина потемнела. Я это вижу.

— Тогда ваше зрение на удивление чувствительное и точное. — В голосе ученого явственно прозвучал сарказм.

— Оно служило мне, когда я нуждался в его услугах.

— В стрельбе?

— В стрельбе, оценке, анализе.

— Чего?

— Живописи. Главным образом живописи. И знаете почему? Потому что она так доступна. И все у тебя перед глазами, в отличие от музыки или языка, на котором ты можешь солгать обычному человеку только потому, что не помнишь, как все было, и не можешь знать, что будет. Картина всегда перед тобой и непосредственно воздействует на сердце и душу.

Ученый поправил очки.

— Чем вы занимались до войны? — спросил он. В конце концов, если Алессандро тоже был ученым, он имел полное право оскорбиться от такого отношения к себе, но только в этом случае.

— Работал тренером лошадей.

— Тренером лошадей?

— Для охоты. Понимаете, скачешь по полям и лесам, а колючки втыкаются тебе в зад. А еще я написал четыре статьи об этой картине. — Он протараторил заголовки статей и названия журналов, где они были опубликованы. — Дат я не помню, но, если вы пишете статью о Джорджоне, наверняка наткнетесь на них.

Ученый уже натыкался и вспомнил.

— Но, если наткнетесь, — продолжал Алессандро, — не обращайте на них внимания. Там все неправильно. Я знаю, рассудочная критика не может быть неверной, но я ошибался, уступая тирании, по законам которой живут искусствоведы, и следуя дорогой, которой следуют они, потому что, насаждая свои правила, при анализе работ они руководствуются только разумом, а те велики как раз духом. Вас ждет наказание, если вы нарушите границы, — гремел он, — но я больше не боюсь порицания коллег или пребывания вне Академии, потому что я вышел из нее сам и, возможно, никогда туда не вернусь. И знаете почему? — спросил Алессандро, шагнув к незнакомцу. — Академия — это мышиное гнездо, и, чтобы жить в ней, надо быть домовой мышью. Я не хочу быть домовой мышью в мышином гнезде.

— Вам досталось в боях. — В голосе ученого проскользнуло сочувствие.

— Не так, как другим, — ответил Алессандро, — но да, досталось, и я стал одновременно терпеливым и нетерпеливым. Хотя война разрушила все, на что я когда-то опирался, я ничего не потерял. Потолок по-прежнему на месте, только теперь он синий и со звездами.

— Понимаю, — ответил ученый, сожалея, что Алессандро не может ясно выражать свои мысли.