Солдат великой войны

Гондольер, который повез его в Гетто, хотел плыть по прямой, чтобы избежать долгого пути по Большому каналу. И они добирались туда чередой узких и мрачных каналов, где ему часто приходилось подавать назад, чтобы пропустить другие лодки, а чтобы протиснуться под некоторыми низкими мостами, им с Алессандро приходилось перебираться с одного конца гондолы на другой, сгибались в три погибели, наклоняя таким образом нос или корму. Несколько раз они проплывали прямо через затопленные здания, тогда гондольер зажигал фонарь.

В последнем из них, длинном и темном, Алессандро начал орать на гондольера, осыпая его всеми возможными ругательствами — от идиота до импотента, на что гондольер спокойно сказал:

— Я знаю, что это единственный прямой путь по Венеции, и твои ругательства не пристыдят и не разозлят меня.

Синьор Фоа и его супруга оказались дома, только что закончили завтракать. Ростом отец Рафи, похоже, в два раза уступал сыну, зато силой в два раза превосходил. А синьора оказалась женщиной высокой, австрийской еврейкой с серебристо-белыми волосами. Тяжелая золотая цепь висела на бычьей шее отца Рафи, которую назвать шеей не поворачивался язык. Куда больше она напоминала опору моста.

— Что это? — спросил Алессандро, указав на цепь.

Синьор Фоа подумал, что Алессандро указывает на него.

— Я отец Рафи.

— Я про цепь.

— Это? Это цепь. — Он полностью вытащил цепь из-под рубашки. — А на ней это. Знаешь, что это такое?

— Разумеется, знаю.

— Звезда Давида. Она обозначает, кто я такой, а цепь поможет повесить меня, когда это выяснится.

— И что произойдет, если это сделают? С вашей-то шеей?

— Вероятно, буду висеть много дней.

— Это правда, — добавила его жена. — Однажды он оказался на мясном конвейере, и его с веревкой на шее протащило метров двадцать — до палубы корабля. Потребовалось еще полчаса, чтобы его освободить, и все это время он расспрашивал о корабле и откуда они прибыли.

— Рафи худой, как вы, синьора. — Алессандро повернулся к ней.

— Это плохо, — покачал головой синьор Фоа. — Он мог бы быть гораздо сильнее.

Мать Рафи принесла поднос с маленькими белыми вафлями, вкус которых Алессандро запомнил на всю жизнь, но больше никогда не видел.

— Венецианские? — спросил он.

— Нет-нет, — ответила синьора. — Это мой собственный рецепт, из Клагенфурта. Мы называли их турецкие… что-то там. Турецкие плитки или кирпичики, уже не помню.

— Вкусные, — похвалил Алессандро, словно оправдываясь, почему съел большую часть. — Вы приготовите полтонны на свадьбу Лучаны?

— При условии, что Рафи на нее попадет, — ответила она, обиняком напомнив, что никто не знает, останется ли он в живых.

— По крайней мере, сможете сообщить рецепт моей матери.

Синьора Фоа бросила взгляд на мужа и вздохнула, но Алессандро этого не заметил, потому что как раз наклонился к серебряному подносу. Когда выпрямился с пятью или шестью турецкими вафельками в руке, увидел, что на глазах хозяйки блестят слезы. Никто не прерывал молчания, и он положил вафли обратно на поднос.

— Скажите мне правду, — попросил он. — Пожалуйста.

— Алессандро… — синьора Фоа подалась вперед.

— У вас есть для меня письмо? — перебил Алессандро. — Я просил отправлять письма сюда, потому что не мог получать их на севере. Как Рафи?

— С Рафи все в порядке, насколько мы знаем, — торопливо добавила синьора. — Он служит в альпийских стрелках.

— Я знаю.

— У меня есть для тебя письмо, Алессандро, — подал голос синьор Фоа. — От твоего отца. Мы думали, ты знаешь, Алессандро. Твоя мать в декабре умерла.

* * *

Однажды утром в начале мая речных гвардейцев разбудили в три часа. Бреясь и одеваясь в ночной прохладе, они гадали, что их ждет: рейд в Далматинские Альпы, сражение с немцами в Восточной Африке, десант на какой-то из островов в Адриатике. Кто-то, далеко не самый умный, но с богатым воображением, предположил, что их отправят на субмаринах вверх по Дунаю, чтобы захватить Вену. Никто, даже офицеры, не знали, куда они едут и почему у них нет ни знаков отличия, ни названия части.

К четырем часам их собрали на плацу с вещмешками, винтовками за спиной, подсумками на ремнях, с примкнутыми и зачехленными штыками. Тут же стояла и двадцать одна тележка с полевыми кухнями, палатками, тремя охлаждаемыми водой пулеметами, сигнальным оборудованием, амуницией.

Они являли собой отлично подготовленную элитную часть, которая провела в окопах достаточно много времени, чтобы не раз и не два обагрить себя кровью. Поджарые, физически сильные, они так привыкли к ежедневной муштре, что без нее уже чувствовали себя не в своей тарелке, и гордились тем, как громко и звонко щелкают их каблуки, когда они вытягиваются по стойке «смирно».

Их утренние мысли подпитывались бурлящей в них энергией и свежестью только что пробудившегося разума. Света не было, ничто не помогало отличить время сна от времени бодрствования, яркий свет солнца не разгонял грез, не упорядочивал биение сердец.