Солдат великой войны

— Измучив себя? Папа, ты с ума сошел?

— Я не сошел с ума. Прекрасно помню, как бедняжка страдал каждую минуту, пока длился «Танкред».

— «Набукко».

— Без разницы. Он сидел в темноте, весь красный, униженный, раздраженный, охваченный стыдом. Испытывал даже более сильную физическую боль, чем довелось выносить мне.

— Откуда ты все это знаешь?

— Просто помню, — ответил отец. — Почему ты надела сегодня это платье?

Лучана улыбалась, но в глазах у нее стояли слезы.

— Сюрприз.

— Какой еще сюрприз?

— Папа, смотри. — И указала на дверной проем, на Алессандро.

— Алессандро? — переспросил отец. — Это ты, Алессандро?

Алессандро закрыл глаза.

— Вчера, — каждое слово давалось отцу с большим трудом, — над городом пролетела эскадрилья военных самолетов. Я их отчетливо видел. — Он поднял голову. — Видел пилотов, видел сигналы, которые они отдавали руками. Десяток самолетов летели строем. — Он помолчал. — И я подумал, а вдруг они привезут мне сына?

* * *

Алессандро обнаружил, что попал в ситуацию, когда постоянно нужно что-то описывать, он был посетителем, который подходит к окну и рассказывает пациенту о том, что тот увидеть не может. Обычно это разные мелочи: лестница цвета охры, ведущая с холма, маленький кусочек моста, остальная часть которого скрыта пальмами, не самая интересная часть парка, бурый навес, запряженная лошадью телега, преодолевающая проход в Стене Аврелиана.

Они говорили о еде, о времени, когда ее должны приносить, о том, что разносчицы всегда опаздывают, хвалили палату. Да, ванная комната маленькая, но в остальном больничная палата адвоката Джулиани — хорошее место для выздоровления: всегда тихо, и потолки высокие.

В первый день часы текли медленно, и они пытались скрыть друг от друга все, кроме ритуального оптимизма, в который могла поверить только одна Лучана, если б не видела, как тревожатся ее отец и брат, словно собираются подняться на корабль, который увезет их в некое место, где они останутся навсегда, где у них отберут все вещи и одежду, где улицы запружены людьми, говорящими на другом языке.

Они боялись, что у них отберут не только вещи, но также чувства и воспоминания. Боялись стать такими легкими, что происходящее с ними можно будет описать только одним словом: вознесение. Боялись, что скоро будут знать все, присутствовать в телах всех мужчин и женщин, им станет доступна каждая мысль и каждое исчисление, они будут слышать, как под ветром пересыпаются песчинки, будут плыть с речной водой, сидеть на дне морском в темноте, обрушиваться на берег волнами холодных зимних штормов. Соперничество, которое они выдержали, честолюбивые помыслы, которые лелеяли, ужасы, которые видели, желания, которые заставляли сердце биться быстрее, теперь, если не вовсе забытые, казались второстепенными. И однако часы тянулись медленно, поскольку они не решались сказать того, что знали, и часто говорили о таком странном и неожиданном, что на лице Лучаны отражалось изумление. Но поделать она ничего не могла, и только сидела, сложив руки на коленях. Адвокат Джулиани на стене своей палаты видел море в разрезе. Иногда называл его водопадом. Улыбался, наблюдая за движением волн, указывал на рыбу, плавающую в море, штормы, пенные гребни, словно его дети могли видеть все, что открывалось ему.

Во время обеда отец поднял стакан с вином и посмотрел сквозь него на свет.

— Какое же оно красное.

Глаза Лучаны метнулись к брату.

— Лестницы темные и холодные внизу, — продолжил адвокат Джулиани, — а верхние пролеты полны света. На этих лестницах теперь никого не встретишь, особенно летним днем, когда приходишь туда, как охотник, реагируя на каждый звук быстрее, чем на жаркой улице… Почему врачи всегда иностранцы? — спросил вдруг адвокат Джулиани.

— Что ты хочешь этим сказать? — обеспокоилась Лучана. Когда отец терял связь с реальностью и из его речи уходил здравый смысл, в ней нарастало раздражение, рожденное страхом.

— Мой лечащий врач — голландец, — ответил отец.

— Возможно, из-за войны, — предположил Алессандро.