Солдатами не рождаются

— А люди стараются, — вдруг сказала Таня, даже остановившись от волнения, вызванного собственными мыслями. — Стараются, за Родину воюют… Так что же, неужели мы и их тоже защищаем, этих вот?

— А как же, конечно! — сердито сказал Артемьев. — Все, что у нас за спиной осталось, — все и защищаем. И их тоже.

— Я бы знаете как делала? Вылавливала бы таких спекулянтов — и прямо на фронт!

— А что проку с них на фронте?

— Нет, подождите. — Таня была увлечена своей идеей. — Я бы построила полк и поставила их перед строем… И чтобы про них вслух прочитали, как они спекулировали, и пусть потом фронтовики с ними что захотят, то и сделают.

— Да, чувствуется в вас партизанская закваска.

— А вы не смейтесь, — Таня упрямо мотнула головой, — по-моему, как раз так и надо, как я вам сказала. А этот майор, — с ненавистью вспомнила она, — еще мне «товарищ военврач» крикнул, по стойке «смирно» хотел поставить! А у самого рожа как у этого у миллионера из «Золотого теленка», розовая, а брови белые. Прямо бы так ему в рожу и выстрелила, если б хоть шаг ко мне сделал. А еще военный, в форме!

— Да какой он, к черту, военный! Вы что думаете, как форму надел, так и свят перед Родиной? — усмехнулся Артемьев. — Замаскировался, сволочь, от войны в военную форму! Не такой уж редкий случай. Поедете — еще увидите.

— Не хочу и видеть! — воскликнула Таня. — Лучше я прямо здесь в военкомат пойду и на фронт уеду.

— Ладно дурака валять… Пошли, чего остановились? — сказал Артемьев, подтолкнув ее. — Пошли, пошли… Мать, а может, и отец ждут вас там, в Ташкенте… Совесть у вас есть или нет? Вы же телеграмму дали. Да будь у меня старики живы, я бы в отпуск после ранения по шпалам к ним пошел, не то что…

— А может, ваша мама жива, зачем вы так про нее, как про мертвую? — почти суеверно сказала Таня.

— Все может быть… — хмуро сказал Артемьев.

Узнав о смерти Маши, он уже не верил, что мать жива.

— Вот мы и дошли…

Сюда, к этим воротам, когда-то, после их последнего разговора втроем с Надей, его подвез на машине пьяный Козырев. В мае тридцать девятого, ровно тысячу лет назад!

— Видите, почти месяц не был, а полный порядок, — сказал Артемьев, когда они вошли в квартиру. — Свет горит, мебель стоит, пол чистый… В керосинку керосин налит, и спички рядом лежат. А Марья Герасимовна, которая все это в порядке содержит, знает меня тридцать лет и три месяца, столько, сколько на свете живу. А мать мою знала сорок лет. А сыновья у Марьи Герасимовны — один старше меня, а другой моложе, и оба убитые. А я живой… Недавно заполнял анкету, написал: мать пропала без вести. Вот какие дела, дорогой товарищ доктор! Начальнику своему не скажу, а тебе скажу: не прощу себе того, как эта война началась…

— Почему себе?

— А кому же? Моя же мать без вести пропала, мою сестру казнили… Кого же проклинать, с кого начинать? С себя, наверное, больше не с кого! Поняла?.. Ничего ты не поняла.

Но Таня поняла самое главное: что надо помочь этому человеку справиться с набросившимся на него одиночеством.

— А ну ее, эту вашу квартиру!.. — сказала она. — Вы же мне сами говорили, что не любите заходить сюда, не надо было и сегодня… из-за меня. Поедем прямо на вокзал, там где-нибудь сядем и покушаем. И кипятку там достанем. Пошли! — Она потянула его за рукав.

— Нет, не пойдем, товарищ доктор, — улыбнулся он, посмотрев на нее, — с вами мне и здесь не страшно. Это так, под настроение попало, а вообще-то я не такой уж чувствительный, скорей напротив. Война из меня сухарей насушила…

Он снял с плеча вещевой мешок и, не дожидаясь, что ответит ему Таня, стал расстегивать шинель.

— Идите на кухню, хозяйничайте. Еще накочуетесь по вокзалам, успеете. Этот сверток весь в расход пускайте. Ну что, долго еще колебаться будем? Решение принято! — сказал он, видя, что Таня, положив сверток на табуретку, все еще стоит, не расстегивая шинели.

— Да, конечно, принято, — задумчиво сказала Таня и расстегнула верхний крючок шинели. — А из кого война сухарей насушила, тот этого не замечает. Это вы неправду про себя. А надо — правду. Кому это нужно, бояться этого!

Забрав с табуретки сверток, она пошла по коридору в кухню.

— Где у вас там выключатель?

— Слева от двери.

— А светомаскировка есть? — спросила она уже в дверях кухни.

— Есть.

Он посмотрел ей вслед и, когда она повернула выключатель, увидел в знакомом узком проеме кухонной двери полку с кастрюлями. Покойный отец смастерил эту полку своими руками вскоре после вселения в квартиру, и он хорошо помнил, как и когда это было. Отец прибивал полку, стоя на коленях на кухонном столе, а он стоял рядом, вытянувшись, одной рукой поддерживал полку, а другой подавал отцу гвозди. Было это в двадцать седьмом году, во время забастовки английских горняков. Было ему четырнадцать лет, и не было тогда еще ничего: ни конфликтов на КВЖД, ни Хасана, ни Халхин-Гола, ни финской войны, ни этой… И что их всех ждет впереди, никто в этой квартире даже и не догадывался…