Солдаты без оружия

Филиппова удивил его недобрый тон: они как будто не ссорились.

— Здравствуйте, вы к полковнику?

— Да-а… — Цырубин медлил. — Ты вот что, любезный доктор, — он закинул руки за спину, придвинулся к Филиппову, — там твоя машина застряла без горючего. Послал бы, пока есть время.

— Это где?

— Километров пять отсюда, по северной дороге.

— Спасибо. Пошлю.

Филиппов повернулся, чтобы уйти: ему был неприятен этот разговор, он понял, что Цырубин недосказывал чего-то.

— Торопишься? — спросил Цырубин.

— Есть дело к комбригу.

— Та-ак… — Цырубин выдернул из-за пазухи рукавицы. — Это твои, возьми, сгодятся в хозяйстве.

И он, круто повернувшись, направился к командному пункту. «Еще ревности в моем положении не хватало», — догадался Филиппов, глядя вслед уходящему Цырубину. Он хотел догнать майора и сразу же объясниться, но раздумал: времени не было.

XIII

В квадратной, оклеенной темно-коричневыми обоями комнате на мягком зеленого бархата диване сидели Бударин и Загреков. Перед ними стоял командир второго танкового батальона гвардии майор Дронов — рябой, коренастый, могучего телосложения человек. Он смотрел на комбрига и, стараясь сдерживать свой густой, сильный голос, от которого в окнах звенели стекла, обстоятельно докладывал о всех подробностях прошедшего боя.

Бударин, отвалившись на спинку дивана, слушал. Он был чем-то недоволен: расстегивал и застегивал «молнию» на своей куртке.

Дронов, кончив доклад, шумно вздохнул.

— Все?

— Все, товарищ гвардии полковник.

— Ты думаешь, орел, я тебя похвалю? Руку пожму? К награде представлю? — Бударин рывком застегнул куртку. — Сколько ты людей потерял? Сколько, я тебя спрашиваю?

— Потери, конечно, есть…

— Не есть, а больше всех. — Бударин сердито посмотрел в серые острые глаза комбата. — Зачем на прямую наводку выскочил? Кто тебя просил?

— Разрешите объяснить?

— Поздно объяснять!

— Я считал…

— Лучше считай свои потери. Две машины угробил. Ор-рел!

Лицо Дронова сделалось медно-красным, на шее надулись вены.

— Товарищ гвардии полковник, — прогудел он, — я ведь не о себе, о других заботился. Если бы я не расстрелял немецкие пулеметы, бригада потеряла бы гораздо больше.

— А ну, не рычи. — Бударин встал и заговорил резко, как бы обрубая слова: — Ишь, какой благодетель нашелся! Ты о себе заботься и не подставляй зря свою башку под снаряды. Я не могу позволить гробить людей. Я решил…

Загреков негромко кашлянул. Бударин покосился на него и тоном ниже спросил:

— Чего тебе?

— Быть может, заслушаем комбата на партийной комиссии?

Дронов машинально ощупал нагрудный карман, где, вероятно, хранился партийный билет.

— Предварительно разберемся, конечно, — успокоил его Загреков, погладив свои седые, отливающие стальным цветом волосы. — Все объяснишь. Сейчас вряд ли успеем. Утром в бой. Вот в Яблонске, пожалуй, займемся. Согласен, товарищ комбриг?

— Подумаю. — И бросил Дронову: — Можешь идти.

Комбат поспешил уйти.

Бударин ходил по комнате, громко стуча каблуками. Загреков, будто не замечая его волнения, вынул из кармана серебряный портсигар, достал папиросу, закурил. Вытягивая губы трубочкой, он выпускал изо рта ровные колечки дыма и наблюдал, как они, плавно поднимаясь, рассеиваются в воздухе.

— Зачем ты меня остановил? — спросил, не посмотрев на Загрекова, Бударин.

— Затем, что ты больно горяч.

— Но ты же сам долбил мне о боевых потерях.

— Правильно.

— Тогда я ничего не понимаю.

— Вот это зря.

Они замолчали. Из соседней комнаты донеслись неуверенные, приглушенные звуки — ординарец комбрига осваивал аккордеон.

— Да запомни ты наконец, что я командир, а уж потом — друг тебе. А то что получается? Доктора хотел снять — заступаешься, этого решил прибрать к рукам — опять вмешиваешься. Да что это такое? Я этого не потерплю. Предупреждаю!

Загреков терпеливо слушал, пощелкивая портсигаром, поглядывал на колечки дыма. А когда Бударин немного остыл, спросил:

— Теперь разреши мне сказать?

Бударин кивнул.

— Во-первых, рано тебя, Константин Григорьевич, выписали из госпиталя. Контузия, брат, не шуточка. Вон у тебя опять щека дергается. Быть может, оно и пройдет, но пока что с нервами твоими не все в порядке. В этом главная причина моих так называемых вмешательств. Во-вторых, я в твои командные дела никогда не вмешиваюсь. Это ты прекрасно знаешь. Ты — командир, хозяин, единоначальник. Твой приказ — для меня закон. Я делаю все, чтобы бригада точно и в срок выполняла все твои приказы. Но что касается людей, Константин Григорьевич, тут уж разреши мне иной раз помочь. Тут нам нужно вместе. У каждого человека есть дорожка, ведущая к сердцу. Нам с тобой, коммунистам, надо уметь находить эту дорожку. А ты сгоряча взял да накричал на комбата. Зачем? Он честный, смелый, принципиальный человек…

— Ты любишь людей украшать, — вставил Бударин.

— Люблю. А разве у нас плохие люди? Замечательные люди. Хотя бы тот же Дронов. Вот посмотришь — до Яблонска он сумеет отличиться, и ты же первый будешь против вызова его на партийную комиссию.

— Зачем тогда грозился парткомиссией?

Загреков улыбнулся одними глазами:

— Был уверен, что ты поймешь свою неправоту.

— Гм… уверен.