Солдаты Вермахта. Подлинные свидетельства боев, страданий и смерти

С очень большим уважением солдаты Вермахта относились к русскому противнику. Они уважали и боялись его самоотверженности и жестокости. «Это люди неслыханной твердости сердца и тела» [783], «они дерутся до последнего, эти русские» [784], «настолько фантастически, что в это не поверит ни один человек» [785]. «Это просто страшно, как сражаются русские» [786]. Растерянно смотрели немецкие солдаты на презрение к смерти русских солдат, и они казались им нередко лишенными души, тупыми и даже «зверскими» бойцами. «Неподалеку от Умани, это был тот украинский «котел», там мои танки вынуждены были буквально давить людей, потому что они не сдавались. Представьте это себе» [787], - рассказывал генерал Людвиг Крювель. Вместе с тем он считал красноармейцев хорошими солдатами именно потому, что они воевали с таким презрением к смерти. Солдат, жестко и непреклонно сражающийся за свою страну, мог, в глазах прежде всего высших чинов, быть очень даже неплохим солдатом — здесь явно пробивается канон ценностей Вермахта. Майор Люфтваффе Блунк рассказывал, как 125 русских бомбардировщиков в 1941 году атаковали немецкий плацдарм под Бобруйском на Березине. Немецкие истребители сбили 115 самолетов. Для него это было не бессмыслицей, не безумием. Эта история ему только показала, «какими молодцами были эти русские пилоты» [788].

В глазах немецких солдат итальянцы были трусами, русские — презирающими смерть, британцы — жесткими, а американцы — дряблыми. Эта оценка противников и союзников, если не брать во внимание некоторые нюансы, не изменялась и во время войны. Критерии оценки, по существу, сохранялись такими же до 1945 года.

Первые бои создавали образ, который потом дополнялся лишь деталями и варьировался. И только с изменением общей обстановки во время войны наблюдались некоторые смещения: когда Красная Армия во второй половине войны все быстрее приближалась к границе Рейха, все чаще подчеркивалась жестокость красноармейцев, а не их храбрость.

Храбрость в бою была центральной категорией для оценки товарищей и начальников. «Тыловых крыс» [789] не любили — кто не воевал, становился потенциально подозреваемым в трусости. Начальники сами должны были находиться на передовой.

Принц Генрих фон Ройсс был моим батальонным командиром. В 40-м — майор, в 41-м — подполковник, в 42-м — полковник — благодаря своим связям. Когда началось сражение за Киев, этот господин уехал в тыл и заболел. Когда сражение за Киев выиграли и мы сидели в городе, он снова появился там. Ког-да начались бои за Крым, господина было не видно. Когда мы сидели в Симферополе, после двух-трех недель затишья он появился вновь. Когда начались дела под Севастополем, зимой 41-го, то господин снова заболел, похудел, стал весить меньше ста фунтов, выглядел таким жалким, а потом уехал. Все считали его немного выродившимся типом [790].

Противоположный образ представлял собой, например, полковник Клаус граф Шенк фон Штауфенберг.

ФИБИГ: Чертовски молодцеват, чрезвычайно молодцеват, чрезвычайно силен духом, таким, во всяком случае, я его всегда видел. То есть тип немецкого офицера, как фронтового офицера, так и офицера Генерального штаба, неслыханной храбрости, превосходного, основательного» [791].

Хотя майор Фибиг резко выступал против покушения Штауфенберга, в качестве личности солдата оценивал его очень положительно. Интересно, что он воспринимал Штауфенберга и как офицера-фронтовика, хотя тот находился на фронте не более трех месяцев. В качестве штабного офицера он потенциально мог рассматриваться только с критической точки зрения, но его молодцеватость и его героизм, наглядно подтвержденные прежде всего тяжелым ранением в Тунисе, явно способствовали перевесу положительных аспектов.

Фельдмаршал Роммель, впрочем, воспринимавшийся солдатами Вермахта двойственно, производил впечатление своей храбростью. «Одному он мог импонировать как солдат, — замечал полковник Хессе, — он не был крупным военачальником, но он был совершенно ясным солдатом, неустрашимым, очень храбрым человеком, очень беспощадным даже по отношению к своей собственной персоне» [792].

«Трусость» и «дезертирство»