Солнечная тропа

– Ну, сейчас вдарит!.. – с каким-то мальчишеским азартом воскликнул дед и схватил Лёньку за руку. – Айда в мастерскую! Там интереснее!..

Во дворе их встретил сильный ветер, а первые капли дождя уже стрекотали по листьям и расписывались бархатными кляксами в пыли. Стало темно, почти как ночью, – и вдруг темноту разорвала ослепительно яркая молния и почти сразу же загрохотал гром. Когда Лёнька с дедом влетели в мастерскую, хлынул настоящий ливень.

Акимыч осторожно открыл окно, выходящее на пруд, и мастерская наполнилась шумом дождя. Ветер не задувал в их сторону, и можно было сколько угодно наблюдать за разыгравшейся стихией. Лёнька нагнулся и посмотрел вниз: поверхность пруда прямо кипела под струями дождя…

– Вот тебе и пруд наберётся!.. – крикнул Лёнька Акимычу.

Тот кивнул, не отрывая глаз от мокрых деревьев, которые ветер трепал так, словно хотел оборвать до последнего листочка. Порою вспыхивала молния, и в этот короткий миг дед и мальчик старались увидеть её всю – она казалась огненной трещиной, прорезающей небо…

Но вот гроза стала утихать, ветер ослабил свой натиск, и гул дождя постепенно превратился в монотонный шелест.

– Кончается? – спросил Лёнька.

– Может, кончается, а может, ещё долго так прошлёпает, – ответил дед. – Так-то оно даже лучше.

– Акимыч, ты не любишь про войну вспоминать? – снова без всяких предисловий спросил мальчик, но старик, похоже, не удивился.

– Кто ж её, проклятую, вспоминать любит?.. А и забыть тоже никак не получается… Тебе, поди, интересно?

– Интересно.

Акимыч пожевал губами.

– А может, и права твоя бабушка… Может, и впрямь нужно вам это, – вслух рассуждал он. – Ну, чего рассказать-то?

– Чего-нибудь необычное, – Лёнька не сомневался, что и рассказы о войне у Акимыча какие-то особенные.

– Гм, необычное… – дед почесал свою бородку. – А есть!.. Есть, Лёнька, и я тому живой свидетель!.. Одна фашистская пулемётная точка не давала нам развернуть атаку. Прямо косила сверху, не подступишься… И артиллерией никак не могли её взять. Одна возможность – подползти и забросать гранатами, и уже несколько смельчаков нашлось, да все там и полегли. Тут прибывает в подразделение связной, узнал про это и говорит командиру:

– А давайте-ка я попробую!

Командир его осаждает:

– Полно тебе, уже пробовали. Шестерых положили зазря…

– Ничего, – отвечает связной, – седьмой-то, может, и пройдёт как раз.

И вообще, заявляет, меня пули не берут. Ну, стал готовиться, гранаты нацепил… Потом говорит: отойдите. Встал на колени, глаза закрыл – должно, молился, хотя крестов не клал. Потом встал и побежал. Бежит пригнувшись, не ползёт даже!.. Немецкий пулемёт аж захлёбывается, а ему хоть бы что! Командир наш в бинокль смотрит и глазам своим не верит:

– Ох, мать моя!.. Пули-то вокруг него веером ложатся, словно он коконом непробиваемым обёрнут!..

Так и погасил пулемётную точку тот связной, и жив остался. Вишь, в самом деле не брали его пули…

– Это тоже удивительная сила? – спросил Лёнька.

– Она самая, – Акимыч придвинул к окну свой любимый табурет и сел на него. Мальчик взобрался на подоконник.

– Она, Лёнька, по-разному проявляется, эта сила, – продолжал дед Фёдор. – Вот хоть возьми наших баб. Провожали нас на фронт. Кругом крики, вой, бабы за своих мужиков цепляются, только что под вагоны не кидаются!.. А моя Пелагея стоит – и хоть бы слезинку уронила. Ты, говорю, хоча для виду слезу выдави, перед людьми неудобно. Неужто совсем меня не любишь? А она мне говорит: не могу, Федя. Понимаю, что, может, в последний раз видимся, а не могу, не взыщи.

Потом на фронте разговорился об этом с одним бойцом, он и спрашивает:

– А много тогда в деревне баб плакало?

– Да почитай все, – отвечаю.

– Ну, тогда считай, что ты в рубашке родился. Вернёшься домой живым, а тех, по ком выли, убьют. Это уж точно, бабы – они это верно чуют. Вспомнишь ещё мои слова.

Любопытно мне стало.

– А твоя-то жёнка как? – спрашиваю.

Он махнул рукой и говорит:

– Моя по мне как по готовому мертвяку причитала, дура!.. Знать, не суждено мне домой вернуться…

Через месяц его и убили. Я тогда, правда, про наш разговор не вспомнил, а под конец войны пришлось. Была у нас тогда в подразделении молоденькая санитарка, так перед каждым боем забьётся, бывало, в самый дальний угол и глаз не кажет. А знаешь, почему? Легко определяла, кто погибнет в бою: если увидит бойца – и в слёзы, всё, считай, его нет. Мы тоже старались ей на глаза не попадаться, кому охота знать, что последние минуты дышишь… Так что правду тот бедолага говорил про бабье чутьё.

– Значит, моя бабушка тоже по дедушке плакала, – сказал Лёнька.

Акимыч потупился, словно видел свою вину в том, что, не оплаканный женой, едва ли не единственным из земляков вернулся с войны.

– Расскажи ещё, – негромко попросил мальчик.