Солнечная тропа

– Зимою скотинка помогает согреться. А пуще того – налетит метель снеговая, дома и уходят под снег. Вот и тепло, аки в берлоге медвежьей…

Глядя на грубые строения без окон и печных труб, где зимой люди грелись от коровьего тепла, Лёнька на какое-то время усомнился, не сон ли всё это. А старый инок подробно и правдиво, словно летописец, рассказывал о том, как пришлые поселяне валили лес и рубили себе избы, обрабатывали целинную лесную землю под огороды, вооружившись, ходили на ловы – охоту. О том, как они бесстрашно защищали свою маленькую деревню от душегубцев-разбойников, рыскающих по лесам в поисках лихоимной добычи. И о том, что в некоторые семьи Бог послал уже младенцев…

Слушая, мальчик продолжал рассматривать начатки будущих Песков. Среди одинаковых приземистых домов он увидел один – повыше своих собратий, с окнами, затянутыми чем-то прозрачным, хотя и не стеклом, и даже с трубой на тесовой крыше. Лёнька не заметил его сразу лишь потому, что дом находился как бы на заднем плане.

– А вон тот дом, – указал мальчик, – в нём всё как положено. Наверное, кто-то богатый живет?

– Полно, радость моя, – ответил инок. – То не жилая изба. В ней хлебы пекут, меды варят… Совет держат, аще нужда приспеет.

– Значит, общая, – подытожил Лёнька.

– А вон виждь, баня ближе к лесу – також на всех одна.

Это Лёньке было понятно:

– У нас в Песках тоже одна баня – у Акимыча, и в ней все моются. А ещё бабушкина корова молоко на всех даёт. А Акимыч для неё сено косит, дрова всем рубит… Дедушка Софроний, а за водой отсюда к Голубинке ходят?

– На что ходить далече? Тут рядом студенец чистый. Сохранился ли до вас?

– Нет, не сохранился, – Лёнька испытывал что-то похожее на горечь утраты.

Он всё пристальней вглядывался в эту нарождающуюся деревню. Юные Пески были крайне бедны и смотрелись поистине сиротинско. Но за их бедностью чувствовалось страстное желание людей выжить, укорениться здесь наперекор всем стихиям и приражениям враждебных сил.

Эта способность цепко держаться за жизнь и устремлённость в будущее замечались во всём. К каждому жилищу поселян прижимался небольшой огородик, опоясанный лёгким пряслицем, как видно, от скотины. Крестьянская нива занимала значительную часть пустоши, и по ней ветер катил жёлто-зелёные волны яровой и озимой ржи. По краям хлебного поля широкой бахромой лохматилась ботва репы.

В другую сторону тянулся луг, на котором паслись коровы и овцы, поодаль резвилось несколько лошадей с жеребятами. Однако Лёнька нигде не видел людей.

– А где же все?

– Слышишь ты в лесу перестук? – в свой черёд спросил старец. – То лес валят, к зиме бо новую избу ставить будут. А жены с детьми ягоды, грибы собирают, в озере рыбу ловят. Никто туне хлеб свой не вкушает.

– Так что, дома совсем никого нету?

Как будто в ответ Лёньке над деревней прорезался пронзительный плач маленького ребёнка. Лёнька хотел определить на слух, в какой избе зашёлся младенец, но крик носился в воздухе, словно перепуганная птица. Оборвался он тоже резко, и вот уже в тишине снова отдалённо стучали топоры.

– Подойдём поближе, дедушка, – попросил Лёнька, – отсюда не видно.

– Не обессудь, свет мой, а неможно нам внити в селение, – ответил отец Софроний. – Тут сумежие для тебя. Постой, погляди, аще хочешь, а больше не взыщи.

Лёнька не спрашивал, что за сумежие не пускает его в Пески; сейчас для мальчика это было неважно. Глядя на деревню, возле которой он чудом оказался по чьей-то безграничной милости, Лёнька думал: вот сейчас крестьянские топоры настойчиво рубят деревья, чтобы эта деревушка утвердилась на земле и когда-нибудь выдвинулась из лесов на распутье людской жизни… А в его время избы пустеют, люди уходят из Песков, и на месте прежнего жилья вырастают деревья. Как ни странно, теперь в этой мысли не было ничего страшного или грустного, а было ощущение чего-то единого и непрерывного…

– А какова-то Москва ваша, Лёня? – спросил старец, когда они возвращались к землянке.

– Москва?.. Большая…

– Ныне сорок тысящ в ней. В ваше время, известно, и поболе будет…

Лёнька произвёл в уме кое-какие подсчёты.

– В двести раз больше, – сообщил он.

– Господи! – отшельник даже пошатнулся. – Что еси речешь, чадо?!

– В двести раз… – повторил Лёнька и сам испугался.

Отец Софроний несколько времени молчал, полностью уйдя в себя, а затем промолвил вполголоса:

– Се несть ничтоже ино, но оскудение и духа, и ума…

Больше он не проронил ни слова до самой своей полянки.

– Вот, Лёня, – заговорил он потом, – вижу, крещен ты во Христе. Повеждь мне, где же крестик твой? Не в лесу ли обронил?

У Лёньки не поворачивался язык солгать старцу.

– Нет, крестик я вообще не ношу. Крестики у нас одни попы носят, и ещё старушки. Если я так в школу приду, меня засмеют и выгонят из школы.

– И отец твой крещен, и мать, – продолжал инок Софроний, непостижимым для Лёньки образом прозревая будущее как бы настоящее. – Креститесь, сораспинаясь со Христом, а церкви святой не знаете, волею отвергаетесь веры своей…