Солнечные часы с кукушкой

В рамке вымытого окна я картину рукой не трону.
Тишина в душе. Тишина. Хоть садись и пиши икону.

Эта тихая благодать, как нечаянное спасенье.

И не нужно скулить и врать про тотальное невезенье.

Будто вдруг отстоялась муть, и в душе наступила ясность:

чистота, благодать и праздность, как награда… за что-нибудь.

Будто мне за мои грехи, за моё бытие земное —

оглушительный миг покоя из-под вороха шелухи.

Будто отдых отпущен мне на пути бесконечно долгом

за ущербное чувство долга, за приклеенные к спине

два бумажных крыла, в которых смысла не было и не будет…

Но я слышу созвездий шорох и луны глуховатый бубен.

Тихо-тихо и странно-странно то ли видится, то ли мнится:

дикий пляс колдуна-шамана под крылом чёрно-белой птицы —

он танцует в небесном свете, весь расшитый земными снами.

И заря. И туман. И ветер. И картина в оконной раме.

«Жаль было старого поэта…»

А.Д.

Жаль было старого поэта,
усталого, у камелька
под вечер, на исходе лета,
на пять минут, как на века,

уснувшего. А где-то скрипка —

слепой, безжалостный божок,
играла Верди. И улыбка
болезненная как ожог,

сквозь дрёму видима была

отчетливо. И воск на блюдце
подсвечника. И зеркала
(им страшно было шелохнуться)

мерцали в зале по углам.

И всё, как есть: тетрадок груда,
обломок древнего сосуда
и прочий непотребный хлам —

и вазочка из-под варенья,

и книги, где царила моль —
имело важное значенье
и главную играла роль

в какой-то странной пасторали

почти без действующих лиц,
где тихо угли догорали,
и он, состарившийся принц,
дремал на стуле. Видит Бог,
нормальный принц, один из сотен.

Всё, что имел, и всё, что мог,

он промотал и был свободен,

как медленно летящий лист

по ветру на исходе года.

Забавно: всякая свобода

в известной степени – стриптиз:
ведь ты шагаешь за порог
как есть – и гол, и безнадёжен.

Он был свободен, как клинок

освободившийся от ножен.

Как старый, выброшенный мяч.

Как призрак, вставший из могилы.
А скрипка, ласковый палач,
ему вытягивала жилы…

«Гоню усталого коня…»

Гоню усталого коня,
а плеть в руке – всё хлесть, да хлесть!
Простишь ли, Господи, меня
за то, что я на свете есть!

Что конь крылатый натощак

обоз по тракту не везёт,
что нарисованный очаг
на ощупь холоден, как лёд.

Что всякой твари нужен кров,

а у меня – туман и снег.
Что пачкой взмыленных стихов
не рассчитаюсь за ночлег…

«Ночами ноют искалеченные строфы…»