Солнечный ход

Я памятник тебе воздвиг…
А ты слиняла.
И даже не звонишь мне на работу.
Не то чтобы залезть под одеяло
и проявить приятную заботу.

Ты, говорят, рожаешь и колдуешь

над очагом в своей многоэтажке.
И строгий муж показывает кукиш
моим воспоминаньям о Наташке.

А помнишь, как-то мы лежали рядом,

и я сказал: «Запомни – это счастье».
Так хорошо, что даже слова матом
не вымолвить, не внять
от сладострастья.

Теперь у нас с тобой не наши дети.

Мужья и жены – в общем-то чужие.
Но правду мы храним
в большом секрете.
Схлопочешь в лоб —
лишь только расскажи им.

Я размордел, ты высохла и сжалась.

Стареем, мать, не становясь добрее.
А счастье – прах,
пророческая жалость
к самим себе зимой у батареи.

Но есть тепло нездешнего начала.

Я это знал.
Ты это замечала.

Время тайных убийств

Время тайных убийств
без судов и следствий.
Просто пуля в затылок —
и все дела.
Просто у самолета —
перелом крыла.
Просто нашествие
стихийных бедствий.

Мы еще вспомним Сталина

с его шарашками.
Неприкрытую подлость
глаза в глаза.
Мы еще вспомним Брежнева
с Чебурашками,
взлетающими
в олимпийские небеса.

Человек в России звучит страшно,

как окончательный приговор.
Все остальное уже не важно.
Мы чувствуем правду в упор.
Таких времен не бывало прежде.
Цинизм вывалился, как кишки.
О какой же, милые, вы, надежде?
Про какие ж, милые, вы, стишки?

Сверкает лезвие брадобрея,

скользит по аорте
то вверх, то вбок.
И все-таки, чем человек добрее,
тем уязвленнее будет Бог.

2000

На паранойе

Я сижу на паранойе,
как червяк на перегное.
Рядом ходят воробьи
и вороны каркают.
А я сижу-гляжу на паранойе.
Это жуткая отрава.
Как хиляют слева двое,
как подходят двое справа.

А я сижу-гляжу на паранойе,

как будто все творится не со мной.
Возвышенные лица у конвоя
и на Кремле знакомый часовой.

Тысячелетья долбанулись лбами,

скрестили бивни в предрассветной мгле.
Я позвоню своей любимой маме,
чтобы теплее стало на земле.

Стихи о ленине

Немую смесь тоски и страха
я называю тундрой на душе.
И вместо рая в шалаше
я сразу вижу ленина в разливе.
Не горше и не слаще, не красивей;
а мерин-то – все сивей, сивей, сивей,
и только тундра – тундрой на душе,
и вечный ленин в вечном шалаше
сечет бумагу желтую крапивой.
Дымит костер. Свеча щекочет тень
башки подпертой кулачком на локте.
Он ни при чем. Он кукольник на когте
орла сиамского, парящего туда,
где испокон ни рыбы, ни труда,
а только тундра на тоске и страхе,
и вечный жид в смирительной рубахе
дрожит и дышит паром в шалаше.
Такая вот параша на душе.

Дилемма