Солнечный ход

Моя жена разумна и красива.
Ей до стихов, как мне до пулемета.
И в правоте ее такая сила,
что мне порой повеситься охота.

Послать бы слов скрещения за рамки
тревожных дат рожденья и кончины.
Но вдруг душа выходит все же в дамки
и достигает солнечной вершины?

А здесь стоят квартирные вопросы,
долги, машины, дачи и дубленки.
Здесь правят миром злые пылесосы,
а лицами – фарфорные коронки.

Такая вот забавная дилемма
на лбу моем пульсирует, как вена.

Семинария

Какой печальный семинар:
забор, небритые дебилы —
на шконке лежа…
Встанешь с нар,
а там – два шага до могилы.

Наук духовных ремесло
не учит правилам писанья
своей судьбы…
И смотришь зло
на все приколы мирозданья.

О деньгах и славе

А мне так хочется в больничку
или в глухую одиночку,
чтоб каждый день
писать страничку,
вдоль стен выхаживая строчку.

Мне хватит жизненных припасов
на сотню лет высоких фраз,
написанных без прибамбасов
и риторических прикрас.

Ни деньги, ни чины, ни слава
не стоят больше, чем покой,
в котором обретаешь право
касаться истины рукой.

Свобода слова

Нас спасет свобода слова,
у которой в ободах
я увидел вдруг иного
слова соловьиный страх.

Можно трактор в поле выйти.
Можно съесть омлет с лапшой.
Говорят, товарищ Витте
головою был большой.

Можно вырядиться в тройку:
сам – машина, сам – ездец.
И закончить перестройку
обрезанием сердец.

Правила игры

Я знаю правила игры
в другие, лучшие миры,
не изменившие реальность,
но изменяющие ей.
Как хороши, как свежи золотые
шары на дальнем фронте дней —
рождения, взросления, кончины.
Шары, которым нет причины,
и от которых нет теней.

Как были яблоки съедобны
и сны детей правдоподобны,
отражены в текучке лет,
освящены пустым терпеньем.
Как желт и пышен был омлет,
как он казался объеденьем.

Тут нож с шипучей сковородки
срывает сказочный покров.
И комбижир на подбородке,
и привкус соды, и коров
навозно-кислая закваска.
Как хороша бывает сказка.
Во сне нет никаких основ,
которые свергать не надо.
Но пробуждение – награда.
Ты жив еще. Без дураков.

Речь

Рафу

Кто-то кого-то зачем-то водил по пустыне.
Сорок лет, тысячу, две с лишним тысячи лет.
Если сказать то же самое только простыми
словами, без выпендрежа,
то смысла в написанном нет.

Выжил народ, обреченный на то, чтобы выжить
и выживать еще сотни кровавых веков.
Как там у Чехова? Каплю бессмертия выжать
может лишь тот, кто уже не боится оков.

Что за ошибка – засунуть в ожившее мясо
весь этот мир, эти реки и эти леса.
Есть только речь, и поэтому точная фраза —
больше, чем время, возвышенней, чем небеса.

Из руин