Солнечный ход

Книги горели в позе боксера.
В позе боксера книги горели.
Книги горели в позе боксеров.
Горят, принимая позу боксеров, книги.
У книг нарисованы на корешках узором
золотые позы боксеров.
Книги горели в позе боксеров на корешках.
Детство, студенчество, рыжие глазки.
Полуусмешка.
Вопрос – ответ одновременно в глазах:
сам и спрошу, и отвечу, ты только кивни.
Доски сходились, как струны,
щелями на перекрестье.
Крашеный пол.
Мы сверху живем – тараканы внутри.
Сосуществуем.
Вот Сухаревской башни лет 70 уже нет,
а тень ее из окна до сих пор видно.
Теперь и дома нет, из окна которого видно тень.
Я проезжаю в такси мимо дома, которого нет,
а он стоит.
Супермаркет или торговый центр —
сверху натянут, как полиэтилен.
Моего отца звали Владилен.
Странное имя. В нем нет ничего от вождя.
Владивосток, Лена – судьба.
Лена и Владик вписались в одно имя.
Его сокращенно-ласкательно так и звали Владик.
Леной вот только никто не звал.
По их гороскопу он был бы «близнец».
Странная штука
эти их гороскопы.
Чтенье по звездам.
Наверное, тоже поиск
созвучий, рифм,
отражений, подобий,
но как-то по схеме.
Ты вот сегодня спрашивал,
знаю ли я, как думает капитан
кагэбэшник, фээсбэшник среднего ранга.
Он учится, как вычислительная машина.
Оттачивает мастерство до совершенства.
Пластику жеста, тембр голоса, ширину зрачка.
А думает тем, что останется,
тем, что не высвободится.
И странно ты как-то отреагировал,
когда я сказал, что творчество там смертельно,
а не опасно. Даже противопоказано.
И «противопоказано» неправильное слово.
Правильней будет сказать – противонепоказано,
потому что если его показать,
то против ничего не останется.
Поэтому для них попытка мыслить
страшнее смерти, она сводит на нет
все старания, все действия этого механизма.
А что бывает с теми, кто не выдерживает,
спросил ты – они богатеют, уходят со службы,
становятся бизнесменами?
Нет, это скучно. Никем они не становятся —
спиваются, скалываются, забываются.

Итак, нужно немножко навести порядок:

целлофан, Владивосток, Морзе,
подобия, тень Сухаревской башни,
детство. И снова по кругу.

О Сократе

Ни в древней Греции, ни в Спарте
не знали люди о Сократе,
не знали люди о Платоне
и ничего не знали кроме
того, что надо жрать, плодиться
и каждый день за что-то биться.
Свое, чужое ли – не важно,
а так, чтоб до смерти и страшно.
Чтоб вдовы горестно грустили,
а дети зуб за зуб точили.
Теперь в Нью-Йорке, в Ленинграде
все вроде знают о Сократе,
все вроде знают о Платоне.
Так – две пылинки на ладони,
так – две соринки на тетради,
в которой пишут о Сократе.

История