Солнце и Замок

Кивнув, я подошел к занавеси, раздвинул в стороны роскошный даже на ощупь малиново-алый, тканный в три нити шелк и, обнаружив за ним те самые лица, которые ожидал увидеть, поклонился их обладателю.

XXXIX. Вновь Коготь Миротворца

В ответ на мой поклон человек о двух головах, вольготно раскинувшийся на кушетке за алой занавесью, приподнял чашу.

– Вижу, ты знаешь, к кому пришел, – сказала левая голова.

– Да. Ты – Тифон, – отвечал я, – монарх, единовластный, как сам полагаешь, правитель сего злосчастного мира, а также множества прочих. Однако кланяюсь я отнюдь не тебе, а своему благодетелю, Пиатону.

Могучей рукою, принадлежавшей совсем не ему, Тифон поднес чашу к губам. Взгляд, устремленный на меня поверх ее золотого ободка, казался взглядом ядовитой кайсаки, иначе зовущейся «желтой бородой».

– Выходит, ты знал Пиатона в прошлом?

Я покачал головой.

– Нет. Я познакомлюсь с ним в будущем.

Сделав изрядный глоток, Тифон поставил чашу на столик у изголовья.

– Стало быть, мне не солгали. Ты вправду полагаешь себя пророком.

– Сам я себя никогда таковым не считал, но, если хочешь – да, мне известно, что умрешь ты на этой самой кушетке. Тело твое, если тебе сие интересно, останется лежать здесь, среди ремней, в которых минула надобность, так как держать Пиатона в неволе более ни к чему, и всех этих устройств, больше не требующихся, чтобы насильно кормить его. Горные ветры иссушат отнятое у него тело, словно листву, ныне гибнущую совсем юной, и не одна эпоха этого мира промчится над ним, прежде чем мой приход вновь пробудит тебя к жизни.

Тифон расхохотался – в точности так же, как и при виде обнаженного мною «Терминус Эста».

– Боюсь, пророк из тебя неважный, но, кажется, скверный пророк куда забавнее истинного. Просто сказав, что после смерти – буде смерть моя когда-либо настанет, в чем я начинаю сомневаться – мне предстоит покоиться среди погребальных хлебов в черепной полости этого монумента, ты всего лишь напророчил бы то, что по силам предсказать любому ребенку. Нет, твои фантазии нравятся мне куда больше, и, может статься, ты мне еще пригодишься. Говорят, будто ты совершал поразительные исцеления. Наделен ли ты истинной силой?

– Об этом суди сам.

Тифон сел. Охмелел он изрядно: не принадлежавшее ему тело с трудом удерживало равновесие.

– На мои вопросы, видишь ли, принято отвечать. Одно мое слово, и сотня солдат, подчиняющихся лично мне, прибегут сюда, дабы… – Сделав паузу, он улыбнулся собственным мыслям. – Дабы сбросить тебя с моего рукава. Как тебе это понравится? Таким образом мы поступаем с рабочими, не желающими трудиться. Отвечай, Миротворец! Или ты умеешь летать?

– Не знаю: пока ни разу не пробовал.

– Возможно, вскоре тебе представится случай попробовать. Что ж, спрошу еще раз. В конце концов… – Оборвав фразу, он рассмеялся снова. – В конце концов, для моего нынешнего состояния это вполне естественно. Но в третий раз повторять вопроса не стану. Вправду ли ты наделен силой? Докажи сие или умрешь.

Я слегка – на толщину пальца, не больше – приподнял плечи, вновь опустил их, и, растирая окоченевшие в кандалах руки, ответил:

– Убедишься ли ты, что сила у меня есть, если я сумею погубить одного человека, нанесшего мне обиду, всего-навсего ударив вот по этому столику?

Несчастный Пиатон уставился на меня во все глаза, а Тифон, улыбнувшись, ответил:

– Да, демонстрация выйдет весьма убедительная.

– Ручаешься словом?

Улыбка Тифона сделалась шире прежнего.

– Если угодно, ручаюсь, – подтвердил он. – Действуй!

Я, выхватив из-за голенища дирк, вонзил его в середину столешницы что было сил.

Особых помещений для содержания заключенных на этой горе, по-видимому, не имелось, и, размышляя о месте заточения, устроенном для меня, я понял, что моя камера на борту корабля, которому вскоре предстоит превращение в нашу Башню Матачинов, тоже была устроена кустарным манером, причем не так уж давно. Пожелав попросту посадить меня под замок, Тифон мог бы без лишних хлопот освободить одну из самых прочных мастерских и запереть меня там, однако он явно замышлял нечто большее – напугать, подкупить меня и таким образом залучить в пособники.

Тюрьмой мне стал скальный выступ, еще не отсеченный от мантии титанического изваяния, уже наделенного его лицом. На продуваемой всеми ветрами вершине скалы для меня соорудили небольшое укрытие из парусины и каменных глыб, а после принесли туда мяса и редкого, изысканного вина – должно быть, из личных запасов самого Тифона. Затем на моих глазах там, где выступ примыкал к горе, в камень вогнали бревно толщиною почти с бизань-мачту «Алкионы», но несколько ниже. К основанию бревна приковали цепью смилодона, а наверху, продев стальной крюк меж запястий, скованных кандалами, подобно моим, подвесили хилиарха преторианцев.