Солнце и Замок

Рослая женщина яростно зашептала в ответ, объясняя мне, что, по словам шамана с гетманом, я похвалялся, будто гуляю по небу и привожу в мир день. Теперь нам придется ждать здесь, не двигаясь с места, пока день не настанет без моей помощи, а когда сие произойдет, мы оба умрем. Умолкнув, она заплакала. Возможно, по ее впалым щекам покатились слезы, но если так, разглядеть их в неверных отсветах пламени мне не удалось, и вдруг меня осенило: да ведь я же ни разу не видел плачущими ни одного из этих людей, будь то хоть малые дети! Стоило вспомнить об этом, ее сухие, прерывистые рыдания тронули мое сердце куда сильней любых слез – а слез в жизни я повидал немало.

Долгое время мы ждали у дверей ее дома. Из соседних домов принесли новые факелы, и топливо для очагов, и тлеющие угли, и вокруг нас запылали полдюжины небольших костерков, но, несмотря на их жар, мои ступни онемели от холода, сочившегося из земли.

Похоже, единственная наша надежда состояла в том, что нервы собравшихся не выдержат напряженного ожидания. Однако, вглядевшись в их лица, застывшие, будто множество деревянных масок, раскрашенных охряной глиной, я понял: нет, измором их не возьмешь, ждать они могут хоть целый год, а недолгая летняя ночь для них сущий пустяк.

Быть может, владей я их языком в совершенстве, мне удалось бы нагнать на них страху или хоть объяснить, о чем на самом деле шла речь. Слова – увы, не из их, из моей родной речи – эхом отдавались в ушах, и отзвуки их навели меня на размышления об их сути. Известен ли мне самому истинный смысл этих, а если не этих, то хоть каких-нибудь слов? Разумеется, нет.

В отчаянии, подстегиваемый теми же неуемными позывами к бесплодному самовыражению, что побудили меня написать и переписать повесть, отосланную мастеру Ультану, дабы заплесневеть, а затем и погибнуть в затонувшей библиотеке, а вскоре после заброшенную в межзвездную пустоту, я принялся жестикулировать, рассказывая свою историю заново, но на сей раз без слов. Мои собственные руки то прижимали к груди младенца – меня самого, то беспомощно пенили воды Гьёлля, пока ундина не спасла мою жизнь. Помешать мне никто даже не пробовал, и спустя некоторое время я поднялся, призвал на подмогу ноги, изобразил, как пробираюсь безлюдными, захламленными коридорами Обители Абсолюта, как пускаю в галоп дестрие, погибшего подо мною на поле Третьей Орифийской Баталии…

Казалось, в голове звучит некая мелодия, а в скором времени я услышал ее и наяву: множество горожан, сошедшихся к нам, услышав речи шамана и гетмана, запели, в мерном, торжественном ритме стуча оземь кто древками копий с каменными наконечниками, кто теслами из оленьего рога. Кто-то в толпе заиграл на носовой флейте, и ее высокие, пронзительные ноты пчелами закружились над моей головой.

Спустя еще какое-то время я заметил, что некоторые из горожан толкают друг друга локтями, поглядывая на небо. Решив, что на горизонте показались первые отсветы утренней зари, я тоже поднял взгляд к небу, но разглядел в нем лишь восходящий Крест и Единорога, созвездия летнего времени. Тут шаман с гетманом распростерлись передо мною ниц, и в тот же миг – волей удачи, граничащей с чудом! – Урд обернулась к солнцу, так что моя тень пала на них обоих.

L. Тьма в Обители Дня

Перебравшись в дом шамана, мы с рослой женщиной заняли там лучшую комнату. Работать мне больше не позволяли, только несли для излечения раненых и захворавших. Одних я исцелял, как исцелил Деклана, других – освоенными в гильдии способами продления жизни клиента, а прочие умирали у меня на руках. Возможно, я смог бы и возвращать к жизни умерших, но, вспоминая несчастного Заму, подобных попыток ни разу не предпринимал.

Дважды на нас нападали кочевники. Первая битва стоила жизни гетману, однако воинов повел за собою я, и мы обратили кочевников в бегство. Затем горожане выбрали нового гетмана, однако он, очевидно, полагал себя – да и среди соотечественников считался – не более чем моим подначальным. Во второй битве я возглавил основные силы, а он тем временем с небольшим отрядом отборных лучников зашел кочевникам в тыл. Вместе мы согнали их в кучу, перерезали, точно овец, и больше нам никто не докучал.

Вскоре горожане начали строить новое здание, куда больше любого из прежних. Стены его были невероятно толсты, а арки крепки, однако я, опасаясь, что они могут не выдержать огромной тяжести кровли из ила с соломой, научил местных женщин обжигать глиняную черепицу, словно горшки, а мужчин – выкладывать из нее кровлю. По завершении стройки я узнал крышу, на которой предстояло обрести смерть Иоленте, и понял, что сам буду погребен внутри.

Возможно, ты, мой читатель, сочтешь это невероятным, но до того дня я почти не вспоминал об ундине и указанных ею путях, предпочитая снова и снова, благодаря безупречной памяти, «странствовать» по Урд Старого Солнца, какой была она в дни моего детства и в бытность мою Автархом. Теперь же я принялся исследовать воспоминания более свежие, ибо, как ни боялся их, страх смерти оказался сильнее.