Солнце, луна и хлебное поле

Что было делать? «Большое спасибо», – кивнул я. Положил деньги в карман, и мы пошли. Дойдя до моста, я оглянулся, женщина все так же сидела на корточках у старых афиш.

Автобусов не было. Мы шли пешком, и когда дошли до дому, до рассвета оставалось совсем чуть-чуть. По дороге я сказал Тамазу, что хочу вернуться к отцовскому ремеслу. Он удивился: «А получше ничего не смог придумать?» Ему это пришлось не по душе.

– Я больше ничего не умею, – ответил я.

– Восстановим духанчик Кития, я подсчитал, для этого нам понадобится всего шесть тысяч долларов, на все хватит. То, что ты заработаешь в месяц починкой обуви, там за день получим, поделим и будем жить припеваючи.

– А эти шесть тысяч долларов откуда взять? – спросил я.

– Хаим тебе не откажет, денег у него куры не клюют, даст нам взаймы, а мы по частям выплатим.

– Забудь о Хаиме.

Такого ответа он не ожидал, запнулся:

– Почему?

– Он много лет назад плюнул на меня.

– Правда?

– Да.

– Думаешь, не даст?

– Не знаю и не интересуюсь.

Некоторое время мы шагали молча.

– У Трокадэро можешь попросить, ты чист перед ними, до конца по-мужски выстоял. Он не откажет.

– Нет, и про него забудь.

Он не знал, как еще меня уломать:

– Попробуй, дадут – хорошо, а нет, так пошлешь их к черту.

– Ни одного не хочу видеть, ни другого, сам как-нибудь проживу.

Опять мы зашагали в молчании. Потом расстроенным голосом он сказал:

– Стол и стул должны быть железными, деревянные подпилят и унесут, скоро похолодает, их можно сжечь в печке.

– Знаю.

– У Цепиона есть маленький железный стул, он даст, а вот стол надо достать.

Мы проспали до полудня. Потом я отправился на автобусе в Дидубе и там, на толкучке, купил за четыре лари заржавленный стол, принес, поставил во дворе и до поздней ночи чистил его смоченными в керосине тряпками. На другое утро я, Тамаз и Жорик Момджян на том месте, где когда-то была отцовская мастерская, сломали асфальт, выкопали ямки, зарыли и зацементировали ножки нового стола. Цепион Бараташвили стул не дал.

– Ничего, – сказал Тамаз, – у меня же есть маленький деревянный стул, будем его приносить и уносить.

Затем я и Нугзар Швелидзе отодрали три листа жести от провалившейся крыши гаражей и укрепили их на оставшихся высоко в стенах железных стержнях – место было перекрыто. Так что на пятое утро со дня моего возвращения я разложил на столе рабочие инструменты и стал ждать клиентов. Тамаз притащил из гастронома деревянный ящик и сел на него.

– Да, это тоже дело, но не понимаю, почему ты отказываешься от гораздо лучшего?

Это значило попросить денег у Хаима, мне это было неприятно, я сделал вид, что не слышу.

Иногда какой-нибудь пожилой прохожий останавливался и с удивлением смотрел на меня, потом выспрашивал Тамаза обо мне, и пожимал мне руку. Некоторых я узнавал сразу, другие, назвавшись, сами напоминали мне о себе, а некоторых и не узнавал, и вспомнить не мог.

Часов в двенадцать Тамаз выпил водки с алкашами в гастрономе и опьянел. Затем пересчитал деньги.

– Пойду в рулетку сыграю.

Я проводил его взглядом, шатаясь, он пересек площадь и скрылся за домом. Спустя некоторое время передо мной остановился лысый мужчина в очках, я узнал его, это был Арутин, брат Рафика.

– Ну, не думал снова тебя увидеть.

Ему я рассказал то же, что и другим: после побега меня поймали, долго расследовали мое дело, наконец полностью оправдали и выпустили. Опасность мне вроде больше не угрожала, и все-таки этот вариант мне казался лучше пусть так думают.

– Что ж ты до сих пор не появлялся?

– Что, соскучился?

Он усмехнулся:

– Нет.

– Ну и я тоже.

Он присел на деревянный ящик, и начал вспоминать лагерную историю:

– После вашего побега начальник по режиму совсем спятил, дежуривших в ту ночь солдат и офицеров посадил в карцер, а с ними вместе меня и твоего русского друга. «Без вас это дело не выгорело бы», – говорил он. Потом из областного центра приехали следователи и меня за ноги подвесили: «Вы, оказывается, из одного города. Значит, ты знал, кто он на самом деле, и не сообщил?» Я стоял на своем: «В том городе миллион человек живет, он не рассказывал, откуда родом, я об этом впервые тут узнал». Один из следователей оказался армянин, Погосов – однофамилец моей матери, как армянин, он меня пощадил и мне поверил. Мое дело не передали в суд.

А у русского дела пошли плохо. Когда его задержали, на нем была только рубаха; его спросили, где ватник, он ответил – украли. Ну, они и догадались, в чем дело – ты же свой ватник забыл в камере; ну и – его тоже за ноги подвесили, но он не кололся: «Я в глаза его не видел той ночью, как бы я дал ему свой ватник?» Но не помогло, его обвинили в пособничестве побегу, судили и накинули еще три года. Так что ему еще дороже обошлась дружба с тобой.

Перед глазами встало лицо моего русского друга, и настроение испортилось вконец.

– Очень, очень жаль, – сказал я.

– Конечно, что еще ты можешь сказать сейчас. – И продолжил: – Через два года я вышел по амнистии и вернулся в Грузию.

– О Манушак ничего не знаешь?

Он задумался.