Солнце, луна и хлебное поле

Я переночевал у него. Он постелил мне матрац на кухонном полу, дал теплое одеяло. На другое утро он нашел знакомого столяра и привел ко мне в мастерскую. Столяр все измерил, выходило шесть квадратных метров. Мы сговорились, он ушел и к вечеру привез на тачке уже готовые струганые доски и два деревянных столба. Врыл столбы в землю перед мастерской, зацементировал их и прибил к ним гвоздями доски, получилась отличная стена, посередине – широкая дверь. Обойдешь стол, откроешь дверь – и видна площадь. Все стоило сто двадцать лари, сорок лари у меня было, остальное я занял у Жорика, он к тому же дал мне на время матрац и одеяло и подарил старую раскладушку. Посередине она была порвана, но я положил заплату и основательно ее починил, так что по прочности она стала не хуже новой. От уличного фонаря я отвел провод и осветил свое новое жилье. Поздно ночью, когда я все закончил, закрыл дверь на засов, постелил себе постель на раскладушке и лег. Что ж, у комнаты не было ни пола, ни окна, зато я был здесь хозяином. И я подумал, что Тамаз дважды облагодетельствовал меня, первый раз – когда привел меня к себе домой, и второй – когда выгнал оттуда.

На другое утро Грантик Саркозян продал мне за два лари большой бидон зеленой краски. Я попросил в гастрономе лестницу и покрасил стенку. Только закончил, и показался Тамаз, он был трезвый, оглядел все и сказал:

– Хорошо придумано.

Я не ответил, он подошел к кубику из кирпичей напротив меня и сел. Этот кубик он сам и сложил вместе с Цепионом Бараташвили. Он поскреб небритую щеку, подумал и предложил:

– Помиримся, извини меня, уж и не знаю, что на меня нашло.

– Ладно, мир, – ответил я, не стал усложнять.

– Есть хочу, – сказал он.

– Просто так кормить больше не стану.

Он беспокойно заерзал, но ничего не сказал, кивнул головой и глянул в сторону гастронома.

– Дело тебе дам.

– Какое дело?

– В неделю раз будешь приносить мне мешок старой обуви, какую найдешь, – я собирался использовать ее как материал для починок.

Он задумался.

– Походишь по дворам и соберешь.

– А что взамен?

– Семь раз в неделю обед и один раз двести грамм водки.

– Согласен, – сказал он.

Я дал ему три лари и предупредил:

– Это аванс.

Он купил колбасу и хлеб, сел на кубик и стал есть. После еды он закурил и начал жаловаться:

– Зубы бы мне вставить надо, да что поделаешь, денег нет.

В это время подошел человек с такими старыми ботинками, которые давно уже следовало выбросить, подошва вся прохудилась, каблуки полностью стерлись, к тому же он не мог заплатить больше лари. Пожалел я его, согласился, сказал ему, когда забирать ботинки, и он ушел. Тут только я заметил около хлебного магазина крепкого старика, который злобно меня рассматривал. На нем был черный плащ и довольно новая шляпа. В ответ я тоже принял строгое выражение лица. Но это его не смутило, он смотрел на меня, смотрел, затем повернулся и пошел по тротуару.

– Узнал? – спросил меня Тамаз, усмехнувшись.

– Это еще что за черт? – спросил я.

– Майор Тембрикашвили, специально пришел на тебя взглянуть.

– С чего ты взял?

– Он постоял, посмотрел на тебя и ушел обратно, что же тут гадать.

– Чем он теперь занимается? – спросил я.

– Он консультант начальника полиции нашего района.

– Правда? – Мне это не понравилось.

– Когда коммунисты ушли, этот подонок остался безработным и с голоду помирал, пенсия у него была четырнадцать лари. Но когда времена снова изменились и здесь у нас нового начальника полиции назначили, тот вызвал его и предложил место консультанта. Никто этому не удивился, потому что новый начальник, как говорят, – сын официантки Терезы. Терезу помнишь? Любовницей майора была да все глазками постреливала по сторонам и других не обижала. Напьется, бывало, Тембрикашвили да изобьет ее. Хотя и хорошие деньки у них бывали. Сам видел, как они все вместе катались на трехколесном мотоциклете: Тереза сидела в коляске, ее сынок за спиной у Тембрикашвили, обеими руками вцепившись в его широкий ремень, и выглядели они очень счастливыми. Для пятилетнего мальчишки прогулка на мотоцикле была большим удовольствием.

Мне тоже приходилось видеть такое: «Боже мой, когда же это было?!» – подумал я.

– Когда после убийства Рафика, – продолжал Тамаз, – арестовали Хаима, на Терезу с одной стороны давил Трокадэро: не ври, скажи правду, вспомни хорошенько все подробности, а с другой – Тембрикашвили: скажи, что в ту ночь в глаза Хаима не видела. Тембрикашвили защищал интересы милиции, ведь если бы алиби Хаима не подтвердилось, с евреев взяли бы большие деньги. Но Тереза сказала правду и навсегда завоевала сердце Хаима. Оснований для торга у легавых оставалось немного, взяли, что им предложил Трокадэро, да и махнули на это дело рукой.

Тамаз слышал, что Тереза вроде бы некоторое время получала письма от Хаима из Израиля и отвечала на них. Потом в одну из холодных зим, когда в городе не было ни газа, ни электричества, она простудилась и умерла. Но, говорят, успела написать Хаиму письмо: «Может, твои влиятельные друзья присмотрят за моим сыном». Вот Трокадэро и присмотрел за ним, посадил начальником полиции нашего района.