Солнце на антресолях

Мне казалось, сейчас папа рассмеется и скажет: «Ну, все, пошутили и ладно. А теперь давай нормально поговорим».

Но он продолжал в том же духе. Как надо жить, как надо добиваться своего, любить людей, любить жизнь, быть добрым и позитивным человеком, открытым и искренним.

– Пап, у меня урок начинается, – сказала я.

– Урок? Ты еще в школе?

– Да. – Я мельком взглянула на часы на экране телефона. – Восьмой урок.

– А, ну давай-давай… Учись! Отца не позорь!

Я могла, конечно, поговорить с ним честно. А смысл? Он озвереет, звонить не будет, появляться не будет. Деньги давать будет. Папа – на самом деле порядочный человек. Я помню, бывали времена, когда они с мамой еще хуже общались, чем сейчас, и папа привозил деньги, сам, не переводил маме на карточку, махал мне рукой из прихожей, строил веселые рожи, подмигивал и убегал. Но я всегда была сыта, нормально одета, у меня были хорошие книжки и игрушки. Но когда твой папа кормит тебя как бы вынужденно и совершенно не хочет вдаваться в твои проблемы, знать, как ты живешь, это не лучше. Может быть, и в семье так бывает, девочки чего только не рассказывали в школе, когда были младше и не знали, что можно говорить о своей семье, а что не стоит.

Но у меня один папа. И я, наверное, его люблю. Потому что обижаюсь. Если бы не любила бы – не обижалась бы.

Я отложила телефон, по экрану которого бежали бесконечные сообщения от Мошкина. Вот он что, так сильно любит меня? Ведь, если вдуматься, он с утра до вечера что-то мне пытается сказать. Не важно – отвечаю я или нет. Или он просто гоняется за мной, пытаясь догнать то, что в принципе догнать невозможно. Я никогда не полюблю Мошкина, хотя он и очень симпатичный. Симпатичный дебил. Что мне с ним делать? О чем говорить? Целоваться? А потом о чем говорить? «Это… Это… Гы-гы-гы… Блин… Прикольненько… Гы-гы-гы…»? Так, что ли?

Вот что мне написал Мошкин только за последние полчаса:

☺♥♥♥☺!!!!!!!!!!

?????????☻☻☻

Ты где? ☻☻☻

Блин, Алекса, ты где? ☻☻☻

♥♥♥♥♥♥♥♥

А также послал пятнадцать фиолетовых монстров, застрелившихся из пистолета, синих человечков, рыдающих от несправедливости мира и неразделенной любви, и бесконечное количество отрубленных рук с бицепсами, чтобы показать, что он, Мошкин, – сильный, он выдержит мое безразличие и нелюбовь.

Я перевернула телефон, чтобы не видеть все это. И взяла открытый мамин дневник.

«Вечером я сидела на склоне горы и пыталась рисовать».

Рисовать? Мама рисовала в молодости? Никогда не знала этого. Где же ее картины или хотя бы какие-то рисунки?

«Я взяла с собой пастель. Но ею нельзя передать местных красок. Здесь так прекрасно, что я не могу найти нужных слов и нужных расцветок. Здесь можно жить, никуда не уезжая. Пасти овец, растить детей, смотреть на небо, на солнце. Мы здесь уже третий день, а погода – как в сказке – ясная, безветренная, тихая. Я рисую и рисую в свободное время и понимаю, что лучше даже не пытаться передать эту красоту. Лучше впитать в себя ее и жить, наполненной ею.

Сережа все время улыбается, когда видит меня. А я… Я ничего не могу с собой поделать. Все. Я влюбилась окончательно. Он только поворачивает ко мне голову, и мое сердце начинает отчаянно биться, во рту пересыхает. Я хочу улыбнуться в ответ, но не могу. И сказать ничего не могу путного. Со мной никогда такого не было. Просто он… Не бывает таких прекрасных людей. Он умный, начитанный, очень быстрый на язык. Еще никто не успел понять, а он уже и понял, и ответил, да так остроумно, что все падают от смеха».