Солнце на антресолях

Я немцев не люблю, так же как и американцев, поэтому, если кто-то хочет довести меня, может начать хвалить Америку, Англию или Германию. Я хорошо знаю историю, гораздо шире и глубже, чем написано в наших убогих учебниках, где история России начинается с девятого века нашей эры. Я читала Ломоносова и много разных других книг по истории. Если бы я не чувствовала в себе сил служить Родине и не шла бы в Академию ФСБ, я бы стала заниматься древней историей и переписала бы наши школьные учебники по истории. Я знаю, что славяне сражаются с германскими племенами испокон веков. И я думаю, что когда-то, очень давно, несколько тысячелетий назад, они были нашими ближайшими родственниками – об этом говорит наш язык, в котором остались схожие слова, много базовых слов. Значит, как я понимаю, поссорился когда-то один брат со вторым братом, ушел со своей огромной патриархальной семьей, так и началась вражда славянских и германских племен, затянувшись на много тысячелетий, и еще неизвестно, к чему она приведет мир. Может быть, к третьей мировой войне и всемирной катастрофе. Об этом я тоже все время думаю. И из-за этого, в частности, хочу идти в Академию.

– А! Алекса! – неожиданно воскликнул Мошкин, неожиданно для самого себя, потому что он только что отхлебнул чаю, не успел его проглотить и немного плюнул чаем в маму.

Мама вытерлась салфеткой и протянула чистую салфетку Мошкину.

– Ой… – Мошкин вытер все лицо – и лоб, и виски, и уши и, качаясь на стуле (так легче, наверно, преодолевать смущение), заявил: – А тебя… это…. в Академию… не это… не возьмут!

– Почему? – негромко спросила я, прищурившись. Вот стоило его для этого приводить домой и поить чаем!

– Потому что… это… я… это… смотрел… на сайте…

– Там так и написано: «Александру Веленину не возьмут», так, что ли?

Мошкин стал громко и долго смеяться, мама смеялась, глядя на него, я даже подумала, что, возможно, тот ребенок, которого она забыла в роддоме, когда ей случайно подсунули меня, был глупый маленький мальчик, вроде Мошкина. Так уж радовалась сейчас мама, глядя, как заливается Мошкин. Или же она радовалась оттого, что где-то написано, оказывается, что меня в Академию не возьмут?

– С чего меня не возьмут? У меня рост метр семьдесят два, у меня золотой значок ГТО будет обязательно, осталось лыжи сдать, по бегу – уже первый юношеский, зрение отличное, пятерка по информатике и физике… Что такое?

– Гы-гы-гы… это… гы-гы-гы… – Согревшийся и приобретший нормальный цвет Мошкин разошелся и теперь не мог остановиться.

– Так, все. – Я открыла в телефоне сайт Академии. – И где тут про меня написано?

– Написано, что девочек не берут, – вместо Мошкина неожиданно сказала мама, заодно собирая салфетки, которые Мошкин смял и набросал вокруг себя. – Только на заочное и на переводчиков. А ты же не хочешь быть переводчицей, Сашенька. Ты же хочешь быть разведчицей.

Надо было видеть, с каким выражением мама это сказала!

– На заочное? – растерянно переспросила я. – А… что это значит?

– Ты что, не читала этого? Не видела?

– Я посмотрела, какие экзамены нужно сдавать, к ним готовлюсь… Заочное… то есть сначала нужно поработать в армии, в полиции… Так, что ли? Спасибо, Леша, что ты так позаботился обо мне. Полез на сайт…

– Я просто тоже… это… думал… в Академию…

– Физкультуру сначала сдай! – отмахнулась я. – Какой из тебя разведчик! Язык как помело! Даром что говорить не умеешь – смайликами всех сдашь, все секреты государственные выдашь американцам. Мам… – Я с удивлением смотрела на маму. – А что же ты мне не сказала раньше?

Мама пожала плечами.

– Все не знала, как сказать, расстраивать тебя не хотела.

– А что расстраивать! Значит, пойду в полицию. В училище сначала. Потом уже в институт. Ничего страшного.

– Может быть, передумаешь, а, дочка? Или на переводческий пойдешь?

Мошкин, не зная, как участвовать в разговоре, громко прихлебывал чай. Можно ли научить человека, который тебе симпатичен, пить чай так, чтобы этот человек тебя не раздражал? Можно ли его научить разговаривать? Можно ли его вообще чему-то научить? И стоит ли? Я раньше никогда не задумывалась об этом. А чем же тогда мне симпатичен Мошкин, если первое, о чем я думаю, глядя на него – как бы его переделать и переучить. Как сделать так, чтобы он по-другому смеялся, по-другому бы пил чай, по-другому смотрел, сидел, говорил – главное, говорил. Наверно, надо, чтобы с Мошкиным чай вместе пила та девушка, которая не хотела бы его переделывать для себя, как ей нравится и удобно. Которой бы он был симпатичен полностью вот такой, какой он есть.

– А куда мы идем? – Наевшийся мамиными печеньями и согревшийся Мошкин бодро прыгал рядом со мной.

– К старушке Надежде Ивановне.

– Зачем?

– Я иду помогать ей, а ты прыгаешь рядом.

Леша обиженно глянул на меня, засунул руки в карманы и чуть не полетел на подмерзшей луже.

– Блин, – сказал Мошкин.

– Обходись без блинов, будь добр, – попросила я.

– В полиции… это… всё матом… это… матом! – сказал Мошкин.

– Вот когда я в полиции работать буду, тогда посмотрим. А пока мы не в полиции, держи себя в руках.