Солнце на полдень

Я не знаю, что с приходом тракторов в колхоз весь этот единоличный инвентарь оказался почти ненужным. Но вид обширного инвентаря меня успокаивает: хватит еще дела и нам!

— Ну что? Мы кузнецы — и дух наш молот! — кричит нам от горна Колька Муха. Бесполезно ему было бы доказывать, что в строчке не «молот», а «молод». Знать, рифма на то и рифма, что права на оба смысла! Она роднит их, наделяет каждое слово в рифме смыслом другого слова, оставляя и самим собой, и во многом богаче! Шура сказал — «это как в любви и дружбе, кто не любил, не способен дружить, тот поэзию не поймет!» Значит, поэзия еще и, впрочем, урок коллективизма, поэзия учит человека — жизнь — как им быть богаче, счастливей, умнее душой, все лучшее взять от людей, все лучшее отдать свое, оставаясь самим собой! Шура мне много говорил о поэзии, теперь я сам о ней думаю. И еще Шура сказал: «Поэзия — щедрость!» Думаю, Шура, думаю… Но вот не знаю, добавляю ли я этим хоть что-нибудь к твоим мыслям или это лишь моя пена над теми же, твоими мыслями. Поговорим, Шура?..

А Колька Муха — уже вполне хозяйничает в кузне. Словно — он кузнец, а дядько Андрий у него в подручных. Колька Муха — всюду любит верховодить. Что за страсть такая чудна́я? Впрочем, и Леман нас так учит: детдомовец — всюду как дома! Кого бояться в своем отечестве родном? Очень не любит Леман застенчивость и робость. Кажется, он был бы сейчас доволен нами. Особенно Колькой Мухой!

Расшуровав горн, он ходит по кузнице и объясняет нам, что к чему. Успел понахвататься Колька Муха!

— Вот на том гвозде — матрица, — говорит Колька Муха.

— Матица, — поправляет дядько Андрий. — А вон та штука с двумя ручками — струг. Копыта лошадям подрезать. А вот это — лер-ка. Нарезать резьбу на болтах. А ме-чи-кы для мутерок! — добавляет дядько Андрий и кивает Кольке Мухе на горн. Мол, болтай, а дело не забывай. Обеими руками, изо всех сил сжимая клещи, несет Колька Муха к наковальне очередной лемех. Он до того раскалился, что из прямоугольных отверстий взвиваются язычки пламени. Желваки проступают на чумазом лице новоявленного кузнеца, жирной, темно-синей гусеницей вздувается на щеке шрам.

Мимо кузницы промчался грузовик. Только успеваю заметить клетчатую кепку Шуры, сидящего рядом с Балешенко. На коленях у Шуры Танька. Белые — льняные — волосики легко вздрагивают, когда полуторка катит по ухабам.

— Танькину мамашу в город, к врачу повезут, — объясняет нам Колька Муха. — На операцию.

Но — дело прежде всего. Он спешит к горну, чтоб зарыть в раскаленные угли очередной лемех.

И пока мы с Лешкой Кочербитовым изображаем молотобойцев, стучим, надуваясь и сопя, небольшими — дядько Андрий их называет «кулаками» — молотками, Кольке Мухе не терпится сообщить нам подробности о том, как будут лечить Танину и Володину мамашу. И не чувствует, видно, Колька Муха, как неуместно здесь это словечко — «мамаша». Но и то удивительно, — Кольку Муху интересует чья-то мать и ее болезнь. Он ждет, чтоб дядько Андрий прервался, чтоб мы кончили стучать — что-то хочет он сообщить нам именно по поводу этой больной женщины.

— Ей будут операцию делать. Хирург будет делать — Маркушевич!.. Я про него мировую историю знаю…

Колька Муха усмехнулся, качнул головой и вправду вспомнил что-то смешное. Видно, не терпится ему приступить к рассказу, но вместе с тем тянет, чтоб разжечь наше любопытство или чего лучше — заставить нас упрашивать. Мы молчим, Колька Муха рукавом рубашки шуганул у себя под носом, резче задергал мехи и начал свой рассказ.

— Однажды ночью шел он из больницы! Чуете? Он и в «Тропинке» и «Богоугодной». Он известный хирург! — старается перекричать гудение горна Колька Муха. Главным образом он старается для дядьки Андрия. Тот поставил молоток на наковальню, оперся подбородком о черенок, слушает. Про Маркушевича Колька Муха не врет. Мы и без него знаем, что тот известный на весь город хирург. У каждого города свои знаменитости. Есть их несколько и в Херсоне. Во-первых, орденоносец! Директор завода имени Петровского — Непорожний. Во-вторых, капитан городской футбольной команды Петя Пузыревский. Это солидный инженер с электрозавода, с сединой в виске, — для нас, однако, — Петя Пузыревский. Улыбчивый, снисходительный к нашему благоговению. Он не тщеславный, он прост, нередко даже допускает нашего брата, изнывающего от любви, — погладит по голове, о чем-то спросит, чем наш брат совершенно осчастливлен.

Когда идет доктор Маркушевич, мы тоже забегаем вперед. Хотя ордена у него нет, мы заглядываем в его полное и румяное, как у младенца после сна, лицо. Иной раз — здороваемся. Доктора это ничуть не удивляет. Он вежливо коснется рукой в кожаной желтой перчатке своей красивой каракулевой шапки и говорит: «Здравствуйте, здравствуйте, мальчики!» Наподобие товарища Полянской, он неизбирателен, никого отдельно не признает. У той — «товарищи», у этого «мальчики».