Солнце на полдень

Бумага и вправду была превосходная — какая-то, видно, бухгалтерская или амбарная книга с красиво написанными печатными — по углам — «Дебет» и «Кредит», с красными полосками вдоль и поперек лощеных страниц. Витиеватые буквы «Д» и «К» мне напоминали красивые ракушки. Когда-то давно такие ракушки увидел я на берегу Днестра. Меня, мать туда взяла с собой — «на кордон». Давно это было!.. Словно в другой жизни — такой далекой и давней, как сон, который уже смутно помнится и не повторится.

Шура честно исписал все четыре страницы, не оставив ни клочка бумаги без дела. Грех было оставить пустой такую бумагу! Я догадывался, что это Шура добрался до писчебумажных профессорских запасов. У Шуры никогда ничего нет, но он знает, где что есть и как это достать! Слава богу, что он не жадный, что ему ничего не нужно, а то какой бы доставала вышел из него! Вот и Мыкола, посылая меня в МТС, говорит: «Барахла не тащи, но знай, что у них есть и где что лежит!» А Шура, видно, охладел к мореходке.

Профессор Пинчук, видать, чудак был. Оказывается, ездил по селам, записывал частушки и песни. Вот и Марчук, заметил я, записывает, — выходит, не надо тут быть профессором. Успел заняться делом и отец Петр. Такая жизнь — всех к месту ставит!

Бывало, заночую у тети Клавы. Ни свет ни заря — лай песий на весь двор, соседи в одном исподнем выскакивают — воров ловить! А это к нам в окошко стучат. Голосок старушечий, дребезжащий. «Отец Петр! Отец Петр!» — «Кого там еще несет в такую рань? Черт знает что… людям спать не дают», — ругнется отец Петр. «Да я на рынок, пораньше место занять. А вам вот — гостинчик занесла». — «А-а… гостинчик? Божеское дело, голубушка. Храни тебя господь!» Отодвинет засов, дверь чуть-чуть откроет, цапнет гостинчик, даже старушку, душу божью, не перекрестит! Мы с Шурой припадаем к синим рассветным окошкам, где за горшками цветочными да занавесками переминается с ноги на ногу божья старушенция. «Платок, хустынку хоть верните человеку!» — кричит Шура и толкает Алку — вынести платок… Алка за руку, будто ребенка, ведет старушку к калитке, раздавая босыми ногами пинки преследующим собакам… Отгрешил святой отец, отъездился.

Мне кажется, я живу на земле уже очень и очень долго, видения со всех сторон обступают меня, люди, разговоры, лица толпятся все в тесном вагончике тракторной бригады. Мне почему-то стыдно — то ли видений этих, то ли тех чувств, которые порождены ими в памяти, в душе. Я завидую Тоне, словно вышедшей из чистого речного тумана, по росной тропке, прямиком пришедшей в бригаду, к трактору. Ей не о чем печалиться, сожалеть, жизнь ее улыбчива и негромка, без раскаянья и простодушна, как ее смех про себя, как ее веселые светло-карие, жаркие и в золотистых обводинках, глаза.

Коротка, короче обугленной головешки под казаном Варвары, летняя ночь; она из бессонных мыслей, мальчишеских видений и забытья… Слезы в глазах у меня, но я лежу и улыбаюсь. И как я мог думать, что я одинок в мире, что я никому не нужен? Вдали где-то слышен рокот трактора. Грыцько уже повернулся на другой бок, храп его стал тише. Зудяще подрагивает фитиль фонаря «летучая мышь». Я гашу фонарь, хоть знаю, что не усну. Ну и что ж, полежу в темноте, подумаю обо всем. Надо будет написать письма: Шуре, тете Клаве. Каждому отдельно. И приветы — всем, всем… Моему «зошыту по математике» придется заняться… вычитанием страниц. Нет у меня профессорской красивой бумаги, вощенной и глянцевой, видать, еще николаевской. Сойдет тетрадная…

ДОРОГА ВО РЖИ

Я просыпаюсь от зябкого холода, дергаю на себя телогрейку, пахнущую тленом, керосином и человеческим потом. Но уже не заснуть мне. Рассвет. Несколько закопченных до черноты фонарей стоят под столиком. Это их оставила ночная смена. Пора вставать. Надо браться за фонари, надо почистить стекла, наполнить их керосином. Но слышу за стенкой вагончика разговор и шлепанье притираемого клапана. Накидываю телогрейку, которая мне приходится ниже колен, и выскакиваю на улицу. Солнце как перевернутый кус арбуза лежит у края поля. Быстро тает остаток сумерек. Оранжевый свет стремительно катится по полям, ослепляет резкой, режущей волной. Это Мыкола занялся моими клапанами! Я стою молча и не знаю, что и сказать. Щеки горят за вчерашнее…

— Доброе утро, — говорит он мне, — слышал я, что городские, да еще детдомовцы, — вежливые. Чемные по-нашему. Или брехня это?..

Еще не соображу я — с чем связано мое неприязненное чувство к Мыколе. Наверно, не только с тем, что он делает мою работу.

— Я сам бы закончил, — пробурчал я.

— Не сомневаюсь. Отчего же тебе не помочь? Ты ведь мне помогаешь? — подмигивает мне Мыкола. И чего он вдруг такой веселый?.. — Ну-ну, не надо сердиться! Сердытэ не бувае сытэ!..