Солнце на полдень

— Бачышь, бачышь, — с придыханием говорит Тоня, простирая загорелую руку в направлении исчезнувшей среди ржи дороги. — И хлеб тут не родит! До чего убитая дорога! Лемеха гнутся, не дает себя перепахать! Старики крестятся на дорогу эту, антихристовой называют! Да при чем она, дорога — если обоз был очень большой! Знать, табор в беду попал. А в беде и умный глупеет, и сильный слабеет…

Опять Тоня прослезилась, плечиком вытирает щеку от накатывающейся горькой слезы, но руль не выпускает из цепких, смуглых от загара рук. Из-под косынки выбились завитки светлых волос.

— «Уси горы зелениють, — тихо напевает Тоня, вытерев глаза. — Тилькы одна гора чорна, дэ сияла бидна вдова, дэ сияла-бороныла, слезинками прымочыла…»

Мне очень жаль Тоню. Мне хочется сказать ей, что я ее очень люблю; так, как, может, Шура любит Марусю; что я вырасту и женюсь на ней. Если так уж заведено, что жениться надо. Хотя вон Марчук женился, а что хорошего? Только сохнет да сохнет на глазах мужик. Мне хочется о многом сказать Тоне, но я молчу, лежу на крыле трактора, судорожно сжимаю край и тяжело перевожу дыхание. Как сложна, уму непостижимо как сложна — и грустна — жизнь!.. Даже мысль про колхозную книжку, ноль семьдесят пять сотых трудодня и хлеб для детдома, уже не радует…

Чтоб отвлечь Тоню от хмурых мыслей о ее студенте и помощнике счетовода, о злосчастной дороге, я рассказываю ей про интернат, про Лемана и тетю Клаву, про Панько и Шуру. Шура — мой лучший друг, он старше, правда, меня, он шофер, он новую «амовку» получит и приедет. Вот увидишь, мол, Тоня! Лучше его и умнее его на свете нет. Что студент, мол, в сравнении с Шурой! Шура всех великих поэтов читает. Даже Блока и Есенина. А никогда ни над кем не заносится. Пусть и Тоня знает, какие на свете хорошие люди есть!

Я рассказываю Тоне про Жору и Марусю, про их любовь, вспоминаю все красивые слова про эту красивую любовь, которые только мне успела сказать тетя Клава. Я даже жалею, что был невнимателен и большую часть этих красивых слов пропускал тогда мимо ушей. Откуда мне было тогда знать, что и это может пригодиться!

И улыбнулась наконец Тоня! Отняла даже одну руку от руля и, наугад, не оборачиваясь (мы уже въезжали в деревню — вербы обнимались с хатами), поласкала меня. И не беда, что пришлась эта рука не моим волосам, к которым она тянулась, а плечу, — я был рад видеть, что Тоня опять радуется солнечному утру, палисадникам с подсолнухами, наполовину поклеванными воробьями, пробегающим впереди трактора, кудахчущим курам. Я с жадностью вглядываюсь в хаты, ищу свою, родную — дом моего детства, — ищу по забывчивости, спохватясь, все одно ищу. Вон там ставок, вон там школа, а вон там выгон и отара. Тоня говорит, что в селе много новых жителей, приезжих людей, переселенцы. Хаты обычные — мазанки под соломой и черепицей. Или домам и вещам тоже дано скрываться и притворяться?

На душе было тревожно — в каждой малости, в скрипнувшей калитке, в лающей собаке, в девчонке, мягкой вершинкой кукурузного стебля гнавшей гуся — «Гыля! Гыля!» — во всем мне мерещилось мое село, я даже поискал глазами ставок. Разве его нет? Бог весть какие мысли, какие воспоминания затаились в этих мазанках, неприветливых оконцах, зырящих из-под палисадов, в этих осевших и хмурых крышах. Или небесконечно время, обрывается оно, как та дорога во ржи?

Всю ночь теперь, до самого рассвета, горят на селе два огня: в правлении колхоза и в кузнице. Огни всегда напоминают о человеке, о его бдении, бессонных заботах. Горит огонь, светится окно, значит, делом занят человек или думой о близком деле. Огонь, человеческая мысль и работа — неразлучны…

Главная работа — уборка! И кажется мне в огромной полутьме, что это сами огни всю ночь думают о близкой уборке хлебов. Зинаида Пахомовна как угорелая носится в эти дни по полям, то там, то здесь срывает горсть колосков, судорожно растирает, пробует зерно на зуб. Вместе с нею раскатывает на байдарке с просевшими рессорами грузный Жебрак. Зинаида Пахомовна шумит на него, сует ему под нос зерно, толкует что-то про восковую спелость, про последний цикл созревания, ссылается на какой-то тритикодурум, пугает, что зерно вот-вот начнет осыпаться. Жебрак с мужицкой неторопливостью слушает эту настырную женщину, смотрит на нее суеверными глазами — негоже, мол, негоже бабе, да перед уборкой хлебов, так шуметь и заходиться! Еще накаркает беду…

А сам поддается напористой агрономше, сам покрикивает уже на завхоза, на полевода, на кузнецов — торопит подготовку к жатве. Кричать на кого-нибудь Жебрак не умеет. Он это делает как бы через силу, и выходит оно у него несерьезно, даже комично. Он сам замечает, что никто его покрикиваний не боится, что не смеются ему в лицо лишь из одного уважения к его председательскому сану, и от этого сам первый смущается… И все же покрикивает. Как Пахомовна — так и он. Пахомовна во всем задает тон…

И вот, когда жатки готовы у кузнецов, — вдруг незадача. Навалилась на них срочная и непредвиденная работа.