Солнце на полдень

Счетовод горбится над бумагами. Слабо верит он в храбрость своего председателя. Вид у счетовода — «твоими устами мед пить». И снова, и снова считают, щелкают на счетах — вроде хлеба и на государство, и на трудодни, и на семенной фонд должно хватить…

Боясь искусить судьбу, счетовод и Жебрак суеверно смотрят друг на друга, сдерживают радость, хотя с минувшими годами сравнить — есть повод для этой радости. Сердце даже порывается возликовать. Люди хорошо работали, заслужили и хорошей жизни. Но мужику весело, когда хлеб в закромах, а не на бумаге. Надо будет приблизить эту радость. А погода? Станешь тут суеверным! Жебрак жалуется счетоводу — устал он, не хозяин он, а каждой бочке затычка. Много ныне хозяев, а хозяина нет. Этот — одно, тот — другое. Всех слушай, всем поддакивай. Душой мотаешься, а не работаешь!.. Все думки — куда? Перед начальством не дать маху.

Грыцько, видно, доволен своим войском! Он расстегивает комбинезон, который до того пропитался керосином и солидолом, до того зашоркан, что блестит как кожа. Оголившись до пояса, Грыцько завязывает сзади рукава комбинезона, раз и еще раз говорит: «С богом!» Что вдруг за божественность напала на Грыцько Лосицу? Да нет же, я понимаю, это простая дань крестьянскому, давнему обычаю. Он трогает трактор — одна за другой, уступом, жатки лобогреек врезаются в золотые высокие хлеба, завжикали ножи, захлопали крылья мотовил. Волнуется колос под ветерком — дождался, выстоял свое и тоже рад косовице. Как зыбь по реке, волна бежит по хлебу — далеко и плавно убегает аж за горизонт. Пестрит хлеба золотистая спелица. Я смотрю на лица Жебрака и полевода. Сдержанная праздничность, многозначительная торжественность, подобно хлебной спелице, светится на их лицах. Праздник урожая, первый день жатвы — для крестьянской души нет ничего лучше!

Я стою на тракторе, рядом с Грыцьком. Картина четырех лобогреек кажется мне очень внушительной. Вот уже первый скидальщик натужился и скинул целую копенку, за ним — другой, третий, четвертый. Копенки легли валком. Сытно и пряно пахнет поле растомленным на солнце хлебом. Ослепительно блестит стерня. Сердце сжимается у меня от восторга — но именно сейчас мне досталась незавидная доля созерцателя. Ох, не скоро, не скоро устанет Грыцько, чтоб уступить мне руль! Я прикидываю на глаз расстояние от правого переднего колеса трактора до края несжатого хлеба — так нужно будет держать трактор. Расчет, впрочем, несложный тут — никаких дробей не требуется! Если нет огрехов, если все жатки загружены на всю ширину ножа — значит, порядок, значит, тракториста не в чем упрекнуть. Трогать надо плавно, без рывков, крутого поворота на конце загона не делать. Прежде чем трогать — оглянуться на жатки. Все ли на местах? Дать знак рукой. Все это я знаю…

Я прошу Грыцько оглянуться, тоже полюбоваться грандиозной картиной — четыре лобогрейки, такая внушительная полоса сжатая после них! Не снилось дедам-косарям такой косой да по таким хлебам!

Я даже не замечаю, что говорю в рифму. И, кажется, стихом!

Грыцько смеется. Это — что! Вот комбайн бы! Тот ведь сразу и обмолачивает хлеб, и солому копнами выплевывает. Трудно мне представить — как это комбайн и молотит сразу, и даже целые копны выплевывает. Хотелось бы хоть одним глазком глянуть на комбайн! Но зря Грыцько так говорит. Эти четыре лобогрейки — уступом — мне кажутся четырьмя кораблями в золотом хлебном море. Где-то видел я такую морскую картинку. Шура сказал, что такой строй называется «пеленг». Вдали уже белеют платки — бабы граблями и вилами подбирают валки, первые копны уже далеко видать.

На повороте трактор зачихал, стрельнул раз-другой в глушитель; и Грыцько кинулся к тяге воздушной заслонки — трактор заглох. Скидальщики враз распрямили затекшие спины. Сошли со своих сидений, навзничь попадали на стерню и блаженно закрыли глаза. Хоть минута передышки, восстановить силы! До чего, значит, устали, если колючая стерня им нипочем…

И тут же как из-под земли верхом на лошади вырастает Жебрак, затем Мыкола на своем прекрасном — пензенском! — велосипеде. Солнце ослепительными бликами пляшет на щитках Мыколиного велосипеда. С упитанной — огромным комом масла — спины Грыцька катит пот.

— Ну, что там случилось? — испуганно кричит Жебрак, туго набитым кулем скатившись с лошади. — Ну, что у тебя случилось? — таща за собой на поводу лошадь, повторяет Жебрак. Его, однако, упреждает Мыкола. Нужен ответ не работника — тракториста.

— Что он у тебя такой заполошный?.. Почему он так парит? Почему он перегрелся? Трасца его матери, кулич не к пасхе, — ворчит Жебрак.

— Как легко быть начальником! — успевает еще прошипеть Грыцько. — Знай одно — вопросы задавать! Умники! Вас бы на моего железного коня! Да разве это машина — неси ее бурей!

— Греется он, — говорит Грыцько Мыколе, прислонившему свой велосипед к радиатору, — греется, потому что жарко. Заметил, бригадир, что жарко ноне? Радиатор кипит, охлаждение кипятком…