Солнце сияло

Что же до моей матери, то она коренная клинчанка, и весь род ее местный, клинцовский. Известно, что Клинцы были заложены в Брянских лесах три века назад староверами, бежавшими от преследования власти, вот среди этих староверов были мои предки. Оттуда, из староверских преданий и законов, весь незаурядный и непреклонный нрав моей матери, и теперь, немало поговорив с ней, я знаю разгадку отдельной староверской посуды. Не пить из одной кружки с иноверцем, не есть одной ложкой – это не причуда, не бред, не религиозный фанатизм, а знак, символ, испытание твоей крепости: не выпьешь из чужой кружки, не пожалеешь выбросить оскверненную устами чужака – не откажешься от заповеданных тебе отцами заветов. Вот что, оказывается, такое староверская отдельная посуда.

Иногда я беру с собой в Клинцы сына. Ему идет уже пятый год, он уже вполне взрослый человек, и я хочу, чтобы он тоже приобщался своим корням, чтобы знал своих деда и бабку, чтобы они впечатались в его память и сохранились в ней. Я полагаю, это очень важно.

Я, как мне теперь ясно, на самом деле традиционалист – вот я кто. Поэтому наш союз с Тиной в любом случае должен был распасться – даже если бы я не вернулся тогда из Праги так не вовремя. Вылезло бы что-нибудь другое, непременно.

Мы с нею до сих пор официально не разведены, но уже некоторое время я подумываю об этом. Возможно, мне скоро понадобится свобода. Не то чтобы я готов вновь связать себя узами Гименея, но я бы на всякий случай хотел быть готовым к тому. Хотя относительно этой особы у меня прежде всего совсем другие планы. О которых я с нею в открытую пока не решаюсь и заговаривать.

Имя ее – из тех, носительницы которых неизбежно спотыкаются об меня. Впрочем, мы знакомы с ней уже изрядное число лет, и в оные годы она объяснялась мне в любви, не интересуясь моей взаимностью. Теперь она требует подтверждения ее каждодневно и с такой неукротимостью, что хочется произнести «ежечасно».

Это Лека. Электра. Она желает, чтобы сейчас ее называли только так, полным именем.

Нашему роману уже полных два года, он начался, когда ей едва исполнилось шестнадцать, и как же я стриг ушами, опасаясь, что Ульян с Ниной узнают о нем! Нет, разумеется, я опасался не того, что окажусь обвинен ими в совращении несовершеннолетней. Тут был какой-то коктейль чувств, который мне достаточно трудно разложить на составные части. И ощущение обмана: что я жил в их доме, ходил к ним долгие годы отогреваться – и вот украл их ребенка. И ощущение вины: я, уже такой битый жизнью, такой траченый – и она, лишь распахнувшая дверь в мир, не успевшая сделать в нем и первого шага, такая свежая, такая сверкающая. И наконец, сознание того, что я вовсе не та партия, которую, хотелось бы им думать, может составить себе Лека. Что говорить, не слишком больших жизненных высот я достиг за эти годы. Тем более что иной, чем у них, судьбой дочери они желали как бы отмщения за то унижение, которому подвергло их время, для которого они не были созданы. Сами они совсем просели и, похоже, смирились с колеей, в которую их забросило. Ульян работает все в той же фирме, торгующей картриджами, ремонтирует принтеры и не видит для себя в перспективе ничего иного. Он обмяк, потолстел, согнулся, вытягивает шею вперед, как гусак, на лице его непроходяще стоит выражение унылости. Нина, наоборот, словно бы высохла и сохнет дальше, действительно становясь похожей на щепку, у нее впали щеки, глаза, костяк лица вылез наружу – судя по всему, у нее не в порядке с обменом веществ. С тех пор как Лека стала учиться в старших классах, она пробовала несколько раз устроиться на работу, но все неудачно: там, где обещали нормальные деньги, их не платили, а где платили, они были слишком маленькие, – и она перестала рыпаться, снова сидит дома, в халате с утра до вечера.

И сейчас, спустя два года, Ульяну с Ниной все так же неизвестно о наших отношениях. Мы с Лекой решили держать их в неведении, пока она не станет студенткой.

Из-за того, что при переходе в Гнесинку она потеряла год, Лека заканчивает школу только сейчас, хотя ее сверстницы выпустились еще в прошлом году. Это обстоятельство угнетает ее, что мне смешно, но я не выказываю своего отношения к этому ее переживанию: с Лекой шутки плохи, так же, как и в ее детстве, и неизвестно, какую отповедь заработаешь в ответ на свое гаерство. Что я воспринимаю всерьез – это ее поступление в институт. Гнесинский – та же консерватория; хотя ты и закончил школу при нем, а без надежной протекции твои шансы все равно близки к нулю, и я подстегнул Ульяна с Ниной шевелиться, весь последний год они ходили наводили мосты, да я и сам, воспользовавшись одним заказом, дал подзаработать у себя в агентстве достаточно влиятельному профессору, мы подружились, и он, надеюсь, не подведет.