Во время нашего разговора, держась поодаль, но и не отходя на слишком уж большое расстояние, вокруг нас танцевали двое охранников, поглядывая на меня с мутной волчьей недоброжелательностью, и от их присутствия мне было не по себе. Не потому, что они давили на меня своим присутствием. Мне, в принципе, не было до них дела. Но они указывали на пропасть, что пролегала между мной и Ирой. По сути, они и были этой пропастью, и хотя мы стояли вот так рядом и разговаривали с ней, не напрягая голоса, на самом деле мы стояли на разных краях пропасти, каждый со своей стороны обрыва – и никакого намека на мост.
– Ну что, у тебя время, наверно, деньги, – первым начал прощаться я. – Да и мне нужно.
Ира вздернула подбородок. То, что я начал прощаться первым, уязвило ее.
– Да уж да, – сказала она. И спросила: – Есть ко мне просьбы? Какие-нибудь проблемы?
Я отрицательно развел руками:
– Nothing.
Почему-то у меня ответилось по-английски, в котором не силен и которым, уж в силу одного этого, в жизни не пользуюсь.
Так мы и расстались, разошлись в противоположных направлениях, и с той поры наши дороги больше не пересекались. Несколько раз я видел ее серебряный джип около входа – значит, она точно была в агентстве, – но с ней самой мы не виделись. Да у меня и не возникало такого желания – увидеться. А она, со своей стороны, не предприняла никакой насильственной попытки переменить мою участь в ее компании. И уж точно ни с кем не поделилась никакими сведениями обо мне.
Живу я довольно замкнуто, и за эти годы ни с кем не сошелся так, что мог бы назвать его другом, – как были у меня друзьями Стас, Николай, Юра Садок, Ловец. Николая, кстати, как и Стаса, тоже уже нет в живых. И, как Стас, он похоронен в цинковом гробу. Только Стаса в таком гробу увезли из Москвы, а Николая привезли. Каток, о котором он так много думал, наехал на него слепой автоматной очередью то ли чеченского боевика, то ли бойца федеральных войск и прокатился по нему с такой беспощадностью, что напарник-журналист привез в госпиталь то, что уже не могло быть ничем: ни ковриком, ни тряпкой для мытья полов. На похоронах вдова, рыдая, обвинила в смерти Николая меня: «Из-за вас он поехал туда! Я его не пускала, а он мне: долг надо отдать!» Это случилось вскоре после того, как ряженый разорил Ловца, и вот с той поры я живу с чувством, что какой-то частью того катка был я.
С Ловцом мы переписываемся по электронной почте. Иногда это бывает по несколько писем в день, а то и прямо в режиме on-line, не выходя из Паутины. Мы нуждаемся с ним в этом общении, как в свою пору нуждались в наших московских разговорах. В Канаде он не стал никаким хозяином; неожиданным образом он оказался востребован в своей профессии инженера-путейца. Его английский, полученный в свою пору в московской спецшколе, позволил ему подтвердить советский диплом, и профессия занесла его в город срединной Канады, о котором я никогда прежде не слышал – Виннипег. Это даже и не сам Виннипег, а где-то под ним, некий маленький городишко, возможно, что-то типа моих Клинцов, а наверное, и меньше, но Ловец доволен, пишет даже, что счастлив, дорожит своим местом, познакомился с несколькими семьями выходцев из России и вроде на одной юной представительнице какой-то из этих семей собирается жениться.
Юра Садок по-прежнему работает музыкальным редактором на телевидении, только перешел на другой канал. Мы с ним не видимся, у меня и нет такого желания – увидеться, а то, что он по-прежнему работает музыкальным редактором, я знаю из титров, сопровождающих передачи канала.
Стоит, пожалуй, сказать и обо всех других, что у них и как, – то, во всяком случае, что мне известно.
Больше всего мне известно о Лёне Финько – хотя бы потому, что совсем недавно мне пришлось давать показания в прокуратуре после покушения на его жизнь, и еще я ездил навещал его в больнице, где он лежит в нейрохирургии, лечась от последствий черепно-мозговой травмы. Лёня оказался прекрасным предпринимателем, он сумел при помощи скидок набрать себе кучу клиентов; куча клиентов требовала кучи сотрудников, но Лёня, являясь единоличным распорядителем финансов, считал, что его сотрудники должны работать на него из одной любви к искусству, а регулярные денежные выплаты положены лишь ему самому. Следствие выдвигает на роль подозреваемого одного его сотрудника за другим, никто, разумеется, не признается, но в агентстве Леню так все ненавидели, что, получается, мотивы совершить покушение были почти у каждого. Бизнес Лёни разрушен, и, скорее всего, его уже не восстановить: какому клиенту захочется ждать, когда хозяин рекламной фирмы встанет наконец с больничной койки, – все уже, естественно, разбежались по другим конторам. «Сань, давай начнем заново, – уговаривал меня Лёня, когда я навещал его в больнице. – Я многое осознал, я многому научился, я теперь другой, давай начнем!» Но я уже не верю ему, не хочу иметь с ним дела, да у меня и совсем другие планы – я отказался.