Солнце сияло

– Что же теперь тебе, – эхом откликнулся Конёв. Ноги у него так и играли – как у настоящего коня, удерживаемого против его воли уздой. – Что тебе. Исчезнуть! Ложиться на дно. Пропуск у тебя на полгода есть? Есть. Все, это главное. Пасись давай сейчас без привязи. По другим каналам, по конторам, которые в Стакане теперь помещения снимают. Там среди них очень денежные фирмочки есть – ты сунь нос. Попасешься так вдалеке, время пройдет – видно будет. Хмырь советского периода тоже, знаешь, не вечен.

Этой ночью, сидя в танковом пространстве киоска, обставленный, как боезапасом, ящиками с водкой, фруктовой водой, сигаретами и шоколадками «баунти-марс», я торговал – словно ставил на кон собственную судьбу. Я запрашивал за бутылку воды вдвое больше, чем она стоила, загадывая: возьмут, не возьмут? – и ее брали. Я заламывал за бутылку водки чуть ли не три цены, покупатель, перетаптываясь с той стороны окошечка, лез со мной в удивленный спор, я был непреклонен – и он платил, сколько было мною запрошено. Если возьмут, все у меня будет удачно, загадывал я, и все брали, все исчезало в танковой амбразуре окошечка, возвращаясь ко мне хрустяще-шуршащим фундаментом цивилизации. Меня било лихорадкой азарта, я метал, блефовал, срывал банк. и даже не чувствовал обычного сырого киосочного холода, обхватывающего тебя под одеждой будто плотными металлическими латами. А на улице, между тем, ночью доходило уже до десяти мороза, зима утюжила Москву со всей безжалостностью одержавшего победу завоевателя, обогреватель же, чтобы не жечь электричество, владелец киоска запретил под угрозой самой суровой кары, и рассчитывать приходилось лишь на собственное тепло, сохраняя его при помощи переходивших с ног на ноги безразмерных валенок и так же переходившего с плеч на плечи безразмерного ватника.

Дня три после визита к Терентьеву я не ездил в Стакан, а, вернувшись из киоска, заваливался спать и спал по десять часов, просыпаясь лишь к вечеру. Короткий декабрьский день смотрел в окно уже сумерками. В приоткрытую дверь из темной дали коридора доносились голоса Нины и Леки, собиравшихся на прогулку. «Не буду я надевать эти рейтузы», – говорила Лека. «Других у тебя нет», – говорила Нина. «Но они в пройме зашитые!» – как весомейший аргумент, не прислушаться к которому невозможно, восклицала Лека. «Других у тебя нет», – повторяла Нина. Она по-прежнему не имела работы, сидела дома и первую половину дня, пока Лека была в школе, ходила по магазинам и готовила еду, а когда Лека возвращалась, становилась при ней гувернанткой и пасла ее уже до самой постели.

Я дожидался, когда рейтузы и прочая одежда будут благополучно надеты, дверь за Ниной с Лекой закроется, отчетливо обозначив это событие щелчком замка, и тогда поднимался, вылезал из комнаты. Все же, чувствовал я, лучше не мозолить никому из хозяев глаза лишний раз своим видом. Мы со Стасом обитали теперь отдельно друг от друга, перетащив мою кровать туда, где она стояла изначально. Наши жизненные ритмы слишком не совпадали, чтобы нам было удобно жить вместе. Мы теперь виделись чаще в киоске, передавая-принимая друг у друга торговлю, чем здесь, дома.

И дико же мне было влечь себя через весь коридор в другой его конец по пустой квартире, зная, что нигде меня больше не ждут и нигде я не нужен. Словно я вновь очутился в тех днях, когда мы со Стасом только начинали примерять на себя московскую жизнь.

Припасы у нас со Стасом тоже теперь были у каждого свои. Я разогревал на сковороде сваренную на неделю в большой алюминиевой кастрюле гречку, приправлял сливочным маслом и напихивался ею до горла. Ко времени, когда трапеза моя была закончена, появлялись с прогулки Нина с Лекой. Я выходил с кухни встречать их, Лека тотчас висла на мне, и мне безвыборно приходилось подхватывать ее и поднимать на руках.

– Большая девочка, как не стыдно, слезь! – дежурно произносила Нина.

– Для дядь Сани я маленькая, – дежурно же произносила Лека. И спрашивала, беря мое лицо в ладони: – Правда, я маленькая для вас, дядь Сань?

У, с этой девицей ухо нужно было держать востро. Она оправдывала свое необыкновенное имя – Электра, – что-то электрическое в ней было, и довольно высоковольтное. Попробуй я ей ответить, что маленькая, она бы не просто тотчас потребовала спустить ее с рук, а сумела бы всем своим видом выказать мне такое презрение, что, ей же богу, я бы и сам почувствовал к себе что-то того же рода.

– Какая ты маленькая, ты большая, – говорил я. – Просто я, как и твой папа, сильный и могу тебя поднять на руки.

– Вот! – поворачивалась у меня на руках к матери Лека. – Я не маленькая, а дядь Сань сильный!

Я опускал ее на пол, они с Ниной раздевались, и Лека, освободившись от одежд, брала меня за руку:

– Дядь Сань, пойдем! Поиграешь мне.

Я взглядывал на Нину: насколько требование ее дочери совпадало с ее собственными планами? Нина просяще улыбалась:

– Если ты можешь.