Солнце сияло

У них дней десять назад в доме появилось фортепьяно. Причем не какое-то там пианино, а рояль. Кабинетный, в половину размера от обычного, но все равно рояль – звук, рождавшийся в его чугунно-деревянной утробе, был насыщен, густ, объемен и плотен, на басах отдавая даже и колоколом. Какие-то знакомые Ульяна уезжали всей семьей на постоянное место жительства в Америку, продали квартиру, мебель, даже и библиотеку, хотя за бесценок, а на рояль покупателя не нашлось. Рояль требовал места, квадратных метров жилой площади, и они слишком поздно взялись за его продажу. Бросать рояль в проданной квартире, провидя его печальную судьбу быть отправленным на помойку, знакомые Ульяна не захотели, и «Бехштейн» нашел себе приют в одной из пустующих комнат бывшей коммунальной свалки на задах «Праги» – до лучших времен, когда хозяева смогут приехать навестить родину и заняться его осмысленной продажей.

Но ясно было, что лучшие времена – это такой опасливый эвфемизм, всего лишь неполный синоним «навсегда», и Лека так сразу это и схватила, стала считать появившийся в ее жизни рояль своим, натащила в оживленную черным бегемотом ободранную комнату стульев, прикатила выпрошенный у Нины раскладной журнальный стол на колесиках, накидала на него кучу альбомов с репродукциями, превратив комнату в род гостиной. В доме, однако, был лишь один человек, умеющий управляться с поселившимся в нем зверем, – это я, и Лека, стоило мне оказаться у нее на пути, не упускала возможности поэксплуатировать меня. Впрочем, я с удовольствием шел на это. Оказывается, пальцы у меня соскучились по клавишам, первый раз, севши за инструмент, я просидел за ним, не вставая, часа два, хотя при перевозке рояль не удержал строя и каждая взятая нота обдирала слух фальшью. Моцарт, Бетховен, Гайдн – все во мне сохранилось кусками, отрывками; фрагмент больше, фрагмент больше – и облом, пошел нащупывать, вспоминать, что там и как дальше. Джазовые композиции, те мне дались почти сразу, но что сидело в памяти влито, будто забетонированное, – это свое; три, четыре, пять сбоев на вещь, какого бы размера та ни была, я даже поразился! Потом Ульян договорился с настройщиком, тот пришел, ахнул, увидев фирму, позвенел камертоном, подкрутил колки, – и тут уже Лека стала требовать от меня концертов со всем правом.

– Ну, красавица, – обращался я к Леке, со стуком выпуская наружу ослепительную бело-черную пасть зверя, поддергивая рукава свитера и зависая пальцами над жаждущим их касаний оскалом, – что мы желаем?

– Свое, дядь Сань, – освещаясь улыбкой тайной радости от предвкушения будущей музыки, говорила Лека. – Свое что-нибудь. Пожалуйста! Чужое я и на пластинке услышать могу, и по радио.

– Так, красавица наша хочет самодеятельности. – Я перебирал пальцами над разверстым оскалом, прислушиваясь к себе, с чего бы мне хотелось сегодня начать. Начинать следовало с чего-то простого, но впечатляющего. Чтобы взять свою слушательницу разом и со всеми потрохами. Не забывая вместе с тем о ее, как бы сказали в стране, которой уже не было целый год, октябрятском возрасте.

 – Ну, давай вот это… – отдавал я свои руки во власть зверя, и он жрал, жрал меня, заставляя забывать о возрасте моей слушательницы, заставляя переходить все к новым и новым вещам, чавкал мною, с хрустом ломая мне кости, вгрызаясь в легкие, сердце, печень, выдирая их из меня и чавкая, чавкая. черт побери, как я все же любил этого зверя, до чего был подвластен ему, вот угораздило меня попасть к нему в рабство, подпав под его чары!

Я переставал играть, и Лека, сорвавшись со своего места, подлетала ко мне, становилась рядом и заглядывала в глаза:

– Правда, дядь Сань, это вы сами все сочинили?

Я согласно кивал, и она, получив подтверждение, тянулась ко мне, обхватывала руками за шею, понуждая пригнуться, и звонко чмокала в щеку:

– Дядь Сань, я вас люблю! Я тоже хочу сочинять так!

– Сначала нужно научиться играть, – подавала голос Нина, только что вошедшая из коридора. Ее хватало на присутствие рядом с блажащим зверем минут на десять, и она постоянно выходила-входила, делая за пределами «гостиной» свои незаметные домашние дела, которые, кроме нее, никто бы не сделал.

– А дядь Сань меня научит! – как о само собой разумеющемся восклицала Лека. – Да, дядь Сань?

Мне не оставалось ничего другого, как переуступить ей свой стул, подложив на него диванную подушку-думку, которая уже так и поселилась здесь, не уходя на свое прежнее место, Нина той порой подставляла мне другой стул, я садился рядом с Лекой и произносил – без особого азарта:

– Что ж, давай попробуем. Учительство – эта стихия была не по мне.

Меня хватало минут на десять, а потом мне начинало сносить крышу. Под благовидным предлогом я прекращал занятие, но любительница фортепьяно была неумолима.

– Еще! Поиграй еще! – требовала она. Соскочив со стула, забирала с него свою думку и хлопала по сиденью ладошкой, указывая мне, чтоб я садился. – Пожалуйста!