Солнце сияло

– Да я думаю, конечно, да. Что ехать. Не надо, слава богу! – с прежней своей торопливостью отозвался Стас.

– Тогда вы, значит, по своим делам, а я по своим. – Федя по очереди подмигнул нам и развернулся на сиденьи обратно. – А то дел черт-те сколько. Ради удовольствия баранку крутить некогда.

– Да конечно, Федя, о чем базар, – еще торопливее проговорил Стас и стал царапать по дверце, ища ручку. – Ты, Федя, по своим делам, а мы на метро. Чего нам не на метро. Вон, я вижу, буква «М» там горит. Горит и сердце греет. – Рука его нашла ручку, замок щелкнул, дверца открылась. – Давай, Сань, выходим, – позвал он меня.

Я сомнамбулически полез по сиденью следом за ним, выставил ногу на улицу и выбрался из машины весь целиком.

– Пока! – крикнул Федя изнутри.

До меня долго не доходило, что следует попрощаться и мне, и мое ответное «Пока» последовало лишь тогда, когда Федина «Вольво» уже отчалила от тротуара и нырнула в несущийся поток.

– Сюда,– указал мне на зев подземного перехода Стас. Я с прежней сомнамбуличностью стронул себя с места и двинулся указанным им путем.

Но перед ступенями спуска меня затормозило.

– Это мы где? – спросил я. Словно бы от того, где мы находились, зависело, будем мы или нет спускаться под землю.

– Метро «Щербаковская», – сказал Стас. – Не узнаешь, что ли? Следующая «ВДНХ». В сторону центра – «Рижская». Анедавно переименовали, теперь, кажется, «Алексеевская» называется.

Да-да, я вспомнил: на стенах станции было написано «Щербаковская», но перед остановкой голос в динамике объявлял: «Станция "Алексеевская"».

– «Алексеевская», – протянул я. Так, будто бы, называйся она по-прежнему «Щербаковской», я бы ни за что не позволил себе воспользоваться ее турникетами. А «Алексеевской» – с удовольствием.

Что и продемонстрировал, резко устремившись вниз и заставив Стаса догонять меня.

Внизу в переходе, где мороз был ничуть не меньше, чем на улице, но куда не проникал несший вдоль проспекта снежную пыль рашпильный ветер, кипела торговля. Вдоль стен, без зазора, вплотную друг к другу, стояли мужчины, женщины, молодые и в возрасте, старики и старухи, безрукие, безногие инвалиды, тянули к проходившим по переходу товар: кофточки, костюмы, штаны, куртки, пальто, обувь, люстры, скатерти, кружевные салфетки, печатки хозяйственного мыла, набор мельхиоровых столовых ножей и вилок, два подстаканника, похожих на серебряные, старинные сахарные щипцы в компании с окованной металлом хрустальной сахарницей – все еще вчера служившее дому, человеческому телу, необходимое в хозяйстве и вынесенное сегодня сюда в надежде обратить в деньги. Казалось, прояви интерес, и тебе предложат по сходной цене собственные внутренние органы: от почки до глаза.

Я остановился возле парня с печатью дауна на лице, держащего в вывернутых наружу, крюкастых руках траченую цветастую наволочку с наколотыми на нее рядами советских значков, и стал прицениваться.

– Ты что?! – вернулся ко мне ушедший вперед Стас. – Обалдел? На кой они тебе?

Он был прав: они мне не были нужны ни на кой. Но что-то мешало мне идти, цепляло за ноги. Что-то, связанное со Стасом. Я хотел остаться без него, его присутствие рядом угнетало меня.

Что было причиной тому? Вина за Иру? Я был не свободен от нее. Все же Ира была сначала девушкой Стаса. Ну, конечно, не в полном смысле и даже вообще ни в каком, и вместе с тем… в известной мере была. Возможно, я бы и не обратил на нее внимания, если б лицо ее не показалось мне знакомым.

Однако эта вина была во мне и вчера, и позавчера, да и не так уж она давила меня, что изменилось сегодня?

– Пойдем, – потянул меня за рукав Стас.

– Извини, дружище, – сказал я продавцу значков, выпуская из рук его наволочку. Должно быть, он распродавал свое единственное богатство голубой детской поры, пришедшейся на задышливый закат советской эпохи.

– Нет, нет! – закричал даун, выпуская один из углов наволочки, отчего рухнувшие значки дружно взбрякали, и хватая меня за другой рукав куртки. – Купите что-нибудь! Прошу! У меня здесь замечательные значки! Купите! Больше ведь таких никогда не будет!

Сказать, что у меня перевернулось сердце? Сказать так – не сказать ничего. Я словно бы снова провалился в ту тьму, из которой только что выкарабкался.

– Подожди, – повел я рукой, освобождаясь от Стаса. Забрался в карман, вытащил кошелек, залез в отделение с долларами и наудачу вытащил купюру, которая попалась под пальцы.

Это оказались двадцать долларов. Я протянул их дауну, он смотрел на меня глазами, полными ужаса, не веря в реальность предлагаемого ему обогащения, и я вынужден был, оторвав от себя его клещастую руку, всунуть купюру ему между пальцами.

Я всунул ему между пальцами двадцать долларов – и пошел. С чувством – как снова вынырнул из тьмы к свету.