Солнце сияло

– Век бы не возвращался. До конца бы своих дней там жил! – Юра взялся за косичку обеими руками и, потянув ее вниз, высоко вверх взодрал себе подбородок. – Зацепиться не получилось. Туда-сюда, тырк-пырк, какой-нибудь десятой пристяжной в чужую упряжку – вот только так. То же, что посуду на кухне в каком-нибудь «Макдональдсе» мыть. Это кем себя чувствовать надо, чтобы на такую роль согласиться? Пришлось салазки назад заворачивать. А так-то – мне по кайфу, как там. Отношения между людьми там совсем другие. Кто к этим отношениям не способен – вали, конечно, без слов и не вякай. А у меня с этим никаких проблем. Для меня их жизнь – все равно как перчатка по руке. Надел – и как раз. Зацепиться не получилось – такая малость! А зацепился бы.

– Что ты имеешь в виду под другими отношениями? – перебил я Юру.

– А то, как они понимают свое место в жизни. Шуруй свое дело, твое дело – твоя крепость, блюди верность ее стенам, а все остальное – на этот шампур. Такой вот шашлык.

– Что, это нормально, – отозвался я через некоторую паузу, которая понадобилась мне, чтобы осознать цветистую Юрину метафору. – Очень даже верно и хорошо.

Я и сейчас так считаю. Иметь свое дело, тащить сквозь жизнь его линию, и это – ствол, а прочее – ветви. Я только не знал еще тогда, что одни и те же слова могут выражать совершенно различное. И два человека, соглашаясь друг с другом, будут иметь в виду каждый свое. А если их окажется трое, то это будет уже три понимания.

– Смотри, смотри, смотри! – вдруг закричал Юра, наставив указательный палец на экран.

Я метнул глаза в сторону телевизора – и увидел: к капоту стоящего поперек улицы грузовика медленно, пятясь широким слоновьим задом, шел автобус. А у капота, спиной к автобусу, стоял демонстрант. Человек в серо-голубой милицейской шинели бросился к демонстранту, толкнул его, демонстрант отлетел в безопасность, и в то же мгновение автобус вмял милиционера в бампер грузовика. Вмял – и замер.

– Мать твою! – вырвалось у нас обоих одновременно. Режиссер в Стакане переключил камеру, и на экране снова потек селевой поток демонстрации.

– Ну, видал Россию нашу?! – воскликнул Юра. – Нам бы только бунт устроить, чтоб кровь кипятком бурлила! Вышли на демонстрацию – нет спокойно пройти, кого-нибудь насмерть уделать нужно!

– Может, и не насмерть, – отозвался я – будто произнося заклинание. У меня было чувство: наложить на поминание этого слова табу – и произойдет чудо, человек в милицейской шинели останется жив. – При чем тут вообще вся демонстрация. Кто-то там за рулем один был. Может, таких на всю демонстрацию – двое-трое. Ну, может, десяток.

– Десяток! И десятка достаточно. Десяток-то этот кровь и пускает. А остальные статисты. Но тоже хотят поучаствовать. Сиди дома, не вылезай! Нет, лезет.

Я вспомнил отца с матерью, сидящих в Клинцах на одной картошке, самолично выращенной на огороде. Сестру с мужем, собирающих для моего двухлетнего племянника одежду по всем знакомым.

– Но жизнь в самом деле тяжелая, – сказал я. – В самом деле люди в отчаянии. На еду людям денег не хватает.

Юра замахал руками:

– Ну вот, еще от тебя слышать такое! Проголодаешься – найдешь способ, как у жизни свой кусок вырвать. Способов много. Мы же с тобой вырываем?

– Вырываем. – Я был вынужден согласиться с ним.

– И другие, только захоти, вырвали бы. Ленится народ. Привыкли, что им все с руки подают. А ты побейся! Прояви инициативу! Не рассчитывай на доброго дядю. Кончился дядюшка. На себя рассчитывай!

Все было так, как он говорил. И что-то не так. Но я не понимал что.

Великое изобретение цивилизации, сблизившее страны и континенты и положившее конец разобщенности людей, подав свой пронзительный звенящий голос, разрешило все затруднения моей мысли.

Я снял трубку и услышал голос Конёва:

– Вот интересно! Сидим дома, когда такие события!

– Какие события?

– Какие! Телевизор смотришь?

– Смотрю.

– Видел, что с ментом сделали?

– Твою мать! – вновь вырвалось у меня – подтверждением, что я видел.

– Ну вот, каких тебе событий еще не хватает! До жертв уже дело дошло.

– Жертв? – невольно переспросил я. – Ты так считаешь? Может быть, и нет.

– Какое нет. Никаких сомнений. Это на вещание камеру отключили, а мы-то все видели. Всмятку мента. Толпа жаждет крови.

Впервые тогда – в тот миг, в том нашем телефонном разговоре с Конёвым – мне подумалось, какая это подлая вещь, телевидение. Куда древнеримским циркам с их гладиаторскими боями. Вот так взять и показать всему миру реальную человеческую смерть – как какой-нибудь кадр из фильма, как постановочный трюк, блистательно отработанный послушными режиссерской воле актерами!

– И что ты звонишь? – спросил я Конёва. – Что я должен, если не сидеть дома? Быть на демонстрации?

– Пахать! – закричал Конёв. – Микрофон в зубы, камеру наперевес – и вперед!

– Камеру не могу. Не больше двух килограммов, – напомнил я Конёву.

– Камеру за тебя оператор поволочет, – ответствовал мне Конёв. – А микрофон как-нибудь уж удержишь. Срочно давай дуй в Стакан. Нужно в связи со всеми этими событиями пару интервью взять. На мне комментарий, на тебе интервью.