Солнце сияло

Слух обо мне прошел по всей Руси великой, и у меня зазвонил телефон: кто говорит? – слон! Собственно говоря, это не шутка, почти так все и было. Звонили мне по одному и тому же поводу: выражая желание появиться на экране в роли интервьюируемого. Какие люди звонили! С каких олимпийских высот власти и бизнеса они спускались, чтобы засвидетельствовать мне самое искреннее почтение и уважение, выразить восхищение моим талантом и мастерством (много таланта нужно – служить подставкой для микрофона, позволю теперь-то, задним числом, быть с самим собой откровенным). Правда, звонили не они сами, а их референты, помощники, секретари, заместители, но то, что эти референты-заместители мне свидетельствовали и выражали, они делали от имени своих боссов.

Вот когда джинса сама покатилась в руки. В пору, когда я самолично предлагал миру свои услуги, просил найти мне клиентов Ульяна и Нину, обзванивал всякие фирмы, фонды, компании, ко мне в сети не заплыла ни одна рыбка, что там осетр, и пескаря не попалось, а теперь у меня не было отбою: вот они, американские президенты, на, возьми, да побольше, не жалко!

Но тут обнаружилось, что мое знание себя было недостаточно полным. Я не мог гнать джинсу! Я не мог брать левые деньги! Оказывается, одно дело – звонить самому, как бы продавая некий товар, пусть это всего лишь эфирное время, и совсем другое – если покупают тебя, а ты, получается, себя продаешь. Мне звонили, расшаркивались передо мной, соблазняли, а я говорил «нет». Я был, как кремень, из меня можно было бы высекать искры. Оборзей, внушал я себе, оборзей, что посредничать, что рубить бабло напрямую – все одно, оборзей; но нет, быть посредником, от кого-то взять, кому-то передать, связать, свести и получить за свое посредничество положенную долю капусты – тут во мне ничего не протестовало, а выставить на продажу в качестве товара себя – все подымалось на дыбы. Так для меня и осталось единственным способом добычи денег посредничество между Борей Сорокой и Бесоцкой, между Борей и еще парой программ, где у него не имелось своих людей. Впрочем, и кроме Бори Сороки завелись у меня знакомства подобного рода, у всех была нужда в контактах, все рыли землю, чтобы добыть президентов, до самой мантии, и мелкой нарезкой в карманы мне сыпалось. На большее я не претендовал. В общем, думаю, если мне что и зачтется на Страшном суде (если, конечно, он состоится), так то, что я не гнал джинсу. Когда все вокруг меня только этим и занимались.

Залетевшая ко мне в карман капуста выпархивала оттуда без особых задержек. В основном я тратил ее по всяким ночным и не очень ночным клубам, куда чаще всего ходил в компании Юры Садка. Что мы делали в клубах, нужды объяснять, естественно, нет. Клеили девочек. Что еще делать в этих заведениях. И девочки приходили туда за тем же самым – чтобы их подклеили. Так что процесс клеежа был прост, как мычание, если процитировать еще одного классика, которого в мою школьную пору вбивали нам в головы как непререкаемого авторитета что в области гражданских чувств, что в области эстетики. Главное, попасть на свой кадр, не рубить дерева, что взросло не для твоего топора, и при обоюдном желании сюжет обычно летел к кульминации даже быстрее, чем ты для себя наметил.

Помню один такой, что и теперь, годы спустя, при воспоминании о нем рождает во мне состояние шокового ошеломления. Дело было в только что открывшемся сарае под звучным названием «Манхэттен», джинсово отрекламиро-ванном всеми газетами, всеми каналами телевидения и потому полном под завязку, хотя и неоправданно дорогом. Прелестное личико бросилось мне в глаза, едва мы с Юрой миновали мрачный, словно нью-йоркская подземка (по слухам!), черный коридор и вошли в зал. Оно так и проняло меня, приковало к себе, повело мои глаза за собой, словно подсолнух за солнцем. Какая тонкость черт была в этом личике, какая живость и глубина внутреннего мира, какой свет во взгляде, обещающий бездну радости от самого обычного общения.

Прелестное личико заметило мое восторженное внимание, я был оценен ответным изучающим взглядом, и в нем загорелся зеленый свет: можно подъезжать. Что я незамедлительно и сделал.

– Мадмуазель, мне кажется, одиноко в этих джунглях большого города? – произнес я, оказавшись около нее.

– О, ужасно! А мне хочется оторваться. Отрываться в одиночку, что может быть паскуднее? – отозвалось личико.

Нельзя не заметить, «паскуднее», сорвавшееся с ее языка, меня покоробило. Но это было сказано с такой милой улыбкой, с такой гримаской самоиронии, что я тут же и забыл о полученной травме.